Советуем почитать

Опубликовано: 30 ноября 2009

На русском языке появилась книга редкого жанра — семейная сага «Жили-были старик со старухой» Елены Катишонок. Отменно написанная и удивительно обаятельная.

Точно песню пропела Елена Катишонок — так написала свой первый роман. Мощно, весело, очень тепло. Семейная сага — жанр для отечественной словесности в последнее время экзотический. А Катишонок не испугалась ни входящей в правила игры медленности ритма, ни вызывающей несовременности жанра — и спокойно рассказала свое «жили-были». Причем выписала лица на этой старой семейной фотографии с таким юмором, умом и любовью, что каждый и правда смотрит на вас как живой.

Статная, властная, несгибаемая старуха Матрена, которая, впрочем, поначалу никакая и не старуха, а молодая жена «Григоримаксимыча», рачительная хозяйка, мастерица печь пироги и ревностная молитвенница из староверов. Сам Максимыч, тихо расправляющий ус под брань суровой супруги и делающий в своей мастерской туалетные столики и шкафы дивной прочности и красоты. Тут же и пятеро их детей, а также зятья, невестки, внуки. А вот и маленькая правнучка Лелька, родившаяся уже в 1950-е годы и, похоже, выросшая со временем в Елену Катишонок.

Старик и старуха обвенчались накануне смены XIX и XX века, затем перебрались из родного казачьего Ростова в «Остзейский край, к гостеприимному синему-синему морю», в большой прибалтийский город, впрочем ни разу не названный по имени. Пережили обе войны и приход советской власти, которая лишила старика мастерской и превратила его в тихого рыбака из пушкинской сказки — так Максимыч отчасти совпал со своим условным прототипом.

Семейные хроники — вещь жестокая, между свадьбами и рождениями пролегает беззвучная повседневность, мало привлекательная для повествователя. Елена Катишонок и с этим справилась — запечатлев лишь основные вехи, сквозь которые протекает жизнь Ивановых, а это помимо семейных событий, конечно, праздники.

«Вот неделя, другая проходит…» От седмицы к седмице, от Великого поста до Пасхи, от Троицы до Рождества. Этот мир с ясной иерархией, и потому никакие исторические катаклизмы не в силах потрясти устойчивость и целомудрие бытия его жителей. Несмотря на то что гул большой истории звучит тут вполне отчетливо — в описании старых вещей и ушедших деталей быта: хрупкого ангела в кисейных одеждах, «белья, сверкающего и мытьем, и катаньем», выходной жилетки старика, металлического карниза, похожего на корзину, в котором зимой лежат продукты, а летом растет герань.

Обо всем этом рассказано с интонацией необычайно личной. Ощущение от чтения этой книги такое, будто вошел с морозной ветреной улицы в хорошо натопленный дом. Так пишут только о самом родном. Но даже если допустить, что перед нами чистый вымысел — доля авторского внутреннего участия делает это повествование почти документальным. Елена Катишонок строит его не по законам романа, а по законам жизни, пренебрегая литературными условностями. Скажем, старик и старуха умирают от одной болезни, но эта симметрия выглядит здесь как данность, а не как прием или символическое указание на их внутреннюю общность. Впрочем, какое дело читателю, роман перед ним или документ — невероятное человеческое обаяние, безупречный язык и глубина этой книги делают ее выход светлым событием.
Майя Кучерская
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2009/07/27/206922

Опубликовано: 30 ноября 2009

По щучьему велению

В романе «Счастье возможно» Олег Зайончковский сделал Москву маленькой и уютной, а москвичей — добрыми соседями по городку.

Точно между затяжечками и выдуванием сизых колечек написанная проза. Неторопливая, расслабленная, увитая легким дымком необязательности. Хочешь — сиди и слушай, не хочешь — ступай. Никто на тебя не обидится. В мире Олега Зайончковского обид не существует. И это несмотря на то, что главному герою — странствующему из одной книги в другую рассказчику на этот раз предначертана роль несчастного мужа, брошенного женой.

После выхода сборника «Сергеев и городок» и романа «Петрович» Зайончковского уже окрестили писателем «посадским». Очень точно. О «растительной жизни» обитателей небольшого подмосковного городка Зайончковский рассказывал с большим вкусом и знанием дела.

В новой книге авторский альтер-эго, писатель, сослан в столицу. И хотя держится он молодцом, женится на коренной москвичке (она потом его бросит), ездит на метро и отлично ориентируется в московских переулках — в громадной, суетливой Москве ему явно неуютно. И чтобы покорить чуждое пространство, Зайончковский поступает просто: высвечивает в прихотливом московском ландшафте самые неурбанистические уголки — парк, похожий на рощу, двор, похожий на парк, детскую площадку, — а то и вовсе сбегает вместе с героем в подмосковную деревню Васьково.

Москвичи в его книжке тоже живут тесно: знакомые запросто сталкиваются друг с другом на улице и в метро, незнакомые оказываются соседями по подъезду или дому. А где им иначе познакомиться (чтобы завязалась история)? Только в лифте или на прогулке с собакой. Даже башня, в которую вселилась с новым избранником экс-жена писателя Тамара, отлично видна покинутому мужу из парка. Может быть, это не Москва, а все тот же городок?

Нет, все-таки это она, первопрестольная. Москва, которая требует широкой кисти, панорамного взгляда — видимо, поэтому «Счастье возможно» начинается как связный, текущий от главы к главе роман, но вскоре эта связность становится для рассказчика утомительна: слишком много у него историй, не имеющих отношения ни к нему самому, ни к его Тамаре. Впрочем, едва роман распадается на цепочку новелл — форма, освоенная Зайончковским еще в «Сергееве и городке», — все становится на свои места.

Из нехитрых жизненных историй — каждая в соответствии с названием книги доказывает возможность счастья — вырастает своя Швамбрания. Сказочная, уютная, смешная. Под лежачий камень здесь течет вода, сани едут сами, медсестра из провинциального медучилища встречает принца из столицы, одуревший от звука перфоратора сосед снизу помогает сделать ремонт соседу сверху, одинокая женщина встречает свою судьбу в собственном подъезде. Самые жуткие драмы неизменно пружинят о готовность писателя принять все, что посылает судьба ему и его героям. Принять с улыбкой невинного, не ведающего о трагизме жизни. Правдоподобия же и смысловой отточенности требовать здесь кощунственно, потому что перед нами классическая проза настроения. Какого? Да просто хорошего. Тем, кому этого мало, — не сюда.
Майя Кучерская
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2009/08/31/212084

Опубликовано: 24 ноября 2009

Геометрия, топология, топография превращены автором в оптические приборы, с помощью которых он наблюдает русскую литературу, историю – и человека вообще

Есть исторический анекдот, как-то встретившийся автору рецензии, если не ошибаюсь, на страницах «Независимой газеты» прежнего образца, еще в бытность В. Третьякова главным редактором. Будто бы на первом и последнем заседании разогнанного Учредительного собрания один из депутатов произнес речь, в которой говорилось, что-де «Россия непобедима в своей необъятности и квадратности». У нас вообще принято сетовать на необъятность пространства и его гомогенность (за пределами столиц). Пространство, ландшафт в России — часто и виновник (вот если бы транспортные издержки были пониже), и оправдание (какое местное самоуправление при этих расстояниях, что вы, только жесткая авторитарная власть). Между тем такой российский ландшафт — бесконечный, едва населенный, гомогенный и все абсорбирующий, то есть очень напоминающий болото, — существует по большей части в глазах смотрящего и является производной непонимания или незнания.

Формально главных героев в книге Андрея Балдина «Протяжение точки» два. Это русская литература пушкинской эпохи и русский язык. Балдин выбирает временной промежуток от Карамзина до Пушкина включительно, объявляя его в жизни русского языка эпохой ультимативного, единственного в своем роде транзита. Именно тогда, по мнению исследователя, появился «настоящий совершенный язык, в который мы заглядываем теперь, как в волшебное зеркало». Однако в результате этого долгого перехода появляется нечто большее, чем просто современный язык: появляется «русское “Я” как фокус перманентного притяжения нашей исторической памяти».
Станислав Львовский
Источник: http://www.openspace.ru/literature/events/details/12380/

Опубликовано: 24 ноября 2009

На границе человека и истории 

Владимир. Выходит, это не самое страшное.
Эстрагон. Что?
Владимир. Думать о чем-то конкретном.
С. Беккет. В ожидании Годо

Необычность нового романа Л. Юзефовича бросается в глаза. Писатель, известный произведениями на историческую тему — будь то ретродетективы про сыщика Ивана Путилина или повесть “Казароза”, документальная книга “Самодержец пустыни” или сценарий сериала “Гибель империи”, — впервые, кажется, обращается к современности. Созданная им картина недавнего прошлого оказалась столь неожиданно пристальной, что впору говорить о том, что начало российских 1990-х впервые — наконец-то — оказалось предметом эпического изображения, “зарифмованного” с образами других стран и эпох.

В романе — три основных героя и связанных с ними хронотопа. В Москве 1993 года обаятельный пройдоха Жохов, настоящий пикаро и трикстер (его ближайший родственник в новой российской литературе — пожалуй, Евграф Мальчик из “Американской дырки” П. Крусанова; прямым прототипом этого персонажа, по собственному признанию Крусанова, стал Сергей Курехин), пытается сколотить состояние, попутно скрывается от кредиторов-кавказцев в России и Монголии и крутит на зимней даче роман с живущей там Катей. Его приятель историк Шубин2, интеллигент, оставшийся не у дел и обреченный по логике истории чуть ли не на вымирание, пишет в те дни для каких-то подозрительных журналов историю про самозванца Тимофея Анкудинова, а в наши дни путешествует по любимой Юзефовичем и неоднократно им описанной Монголии. Авантюрист и поэт Тимофей Анкудинов, выдававший себя за царевича Ивана Васильевича, сына Василия Шуйского (реальное историческое лицо), где только не побывал — у казаков, у турок, при многих европейских дворах, — меняя личины и ведя двойную, а то и тройную игру.

Постоянное бегство и череда превращений как Жохова, так и Анкудинова выдают в них “принадлежность к классу” трикстеров. “...Мастер превращений... может принять любой образ, какой только ему захочется, будь то образ зверя, духа животного или духа умершего. <…>. Его власть основана на бесчисленных, доступных ему превращениях. Он поражает исчезновениями, нападает неожиданно, позволяет схватить себя, но так, что исчезает снова. Важнейшее средство исполнения им его удивительных деяний — все то же превращение”3, — писал Элиас Канетти. Однако “трикстерство” двух героев Юзефовича — разной природы: если Анкудинов — пикаро, так сказать, изначальный, то Жохов, скорее всего, пройдоха поневоле, просто научившийся (“жизнь заставила”) крутиться и ловчить, что, замечу, получается у него не так уж хорошо: большинство его афер прогорает.

(Кроме того, одно из “ответвлений” сюжета разворачивается в Забайкалье времен Гражданской войны: легенды о том, как там прятали царское золото и похищали якобы скрывшегося царевича Алексея, странным образом не оставляют героев и в наши дни, “всплывая” то в виде передаваемых устно свидетельств очевидцев, то в виде некоторых архивных находок, то попросту “флешбэков”…) 

Подробнее...

Опубликовано: 24 ноября 2009

«Дом, в котором…» — очень большая книга. Не в смысле количества страниц, исторического значения или продолжительности написания. А по-другому — как если приходишь в новую школу посреди учебного года и пытаешься влезть во все это, сообразить, куда ты попал. Что вокруг? Кто с кем дружит, какие тут учителя, сколько здесь будет дважды два?

Четыре получается не сразу, если вообще когда-нибудь получается. Весь этот большой, чужой, настороженный мир нападает одновременно со всех сторон, и читатель «Дома, в котором...» быстро вспоминает ощущения новичка у доски. В книге тоже есть такой новичок — персонаж по прозвищу Курильщик, семнадцатилетний парень, попавший в выпускной класс закрытой школы-интерната.

Для детей-инвалидов да, но это не книга о детях-инвалидах. Правильнее было бы сказать — «дети со специальными потребностями», а еще лучше — «со специальными возможностями». Отсутствие ног, рук или зрения для обитателей школы-интерната (или, как называют его учащиеся, Дома) — это что-то вроде аллергии или дальтонизма. Вы же не будете есть мед, если у вас на него аллергия? А Слепой не возьмется читать книжку. А безрукий Кузнечик будет драться только ногами. А колясник Лорд никогда не сможет бегать, зато ползает так, что за ним не угонишься. После этой книги политкорректное «инвалиды — такие же люди, как все остальные» выглядит полным идиотизмом. Во-первых, попробуйте сказать: «Люди — такие же люди, как все остальные». Во-вторых, одинаковых людей не бывает.

Дом напоминает интернат для Людей Икс, а не для несчастных калек. Кто-то из воспитанников школы умеет видеть чужие сны, кто-то творит чудеса, кто-то «перепрыгивает» в особое место, параллельный мир, в то время как в привычной реальности его телесная оболочка лежит в больничном отсеке. И сам Дом — живое, безжалостное существо, устанавливающее свои правила, не любящее отпускать «своих» во внешний мир. Настолько, что выпускной год (он случается раз в семь лет) всегда оказывается самым трудным, отмеченным многими смертями и страданиями. Все, что за пределами Дома, «наружность» — безжизненное, порой опасное место. Иногда легче считать, что ее нет вообще.Мариам Петросян писала этот роман более десяти лет. Может быть, поэтому он такой сумбурный и взъерошенный. Она не писатель, а художник-мультипликатор. Может быть, поэтому роман кажется настолько разноцветным и живым: здесь соблюдается не литературная стройность композиции, а скорее театральная. Единство места, множественность масок. Под последней (первой) маской — настоящее лицо, провал в глубокую древность, чистую фантазию.

«Дом» сложно устроен — его рассказывают несколько человек, и про каждого читатель знает недостаточно. Ребенок, подросток, другой подросток, учитель. Иногда рассказ ведется от первого лица, как в дневнике шакала Табаки. Иногда нет. Бывает, что речь идет о предыдущем выпускном классе, когда нынешние «старшие» были совсем детьми. Иногда кто-то рассказывает сказку или притчу. Или сон. События приходится восстанавливать по обрывкам фраз, по чужим воспоминаниям, по граффити на стенах Дома.
Ксения Рождественская
Источник: http://www.openspace.ru/literature/events/details/13435/