Советуем почитать

Опубликовано: 18 января 2010

Проза крупного помола

«Кофемолка» нью-йоркского публициста Михаила Идова – дебютный роман о том, что бизнес интеллигентам не игрушка, под мечты лучше не набирать банковских кредитов, а в попытках преодолеть брачный кризис с помощью семейного предприятия смысла не больше, чем в желании спасти вишневый сад по лотерейному билету.
Идов написал эту историю – о том, как интеллигентная молодая чета (он книжный обозреватель за символическую плату, она юрист маленькой конторы) решили открыть свое собственное кафе, – по-английски. Переведенный автором (с женой) на русский как-то нехотя и без веры в успех, роман сразу вызвал непонятное возбуждение у московской читающей элиты, знакомой с Идовым по Сноб.ру.

Всякий перевод, по мнению самого же Идова, есть пересадка лица.

Ожидания красоты после подобной операции избыточны: были бы нос с глазами на месте – и на том спасибо. Не владея языком оригинала, трудно судить о привлекательности исходной физиономии «Кофемолки». В переводе же она получилась если и не очень располагающей к знакомству, то узнаваемой. С какой стороны ни посмотри.

С традиционно-литературной – торчат уши чеховских героинь, прославляющих рубль, заработанный собственным трудом (монологи на эту тему одной из трех сестер не без оправдательной издевки цитирует жена главного героя и инициатор «настоящего дела», в смысле кафе, Нина). Глаза и особенно рот у пересаженного лица романа знакомы российскому читателю по недавней и сегодняшней современности, когда обнищавшие НТРы пускались в открытие собственных журналов, палаток, мест на рынке и закусочных под залог квартир с последующим переходом оных в руки щедрых бандитов.

История узнаваемая. Что, однако, чтения не облегчает. 

В собственном переводе Идов довольно тяжеловат. В анонсах и критике семейная пара первооткрывателей кафе сходу называется «интеллектуалами». Чему сам главный герой – Марк Шарф – непременно бы усмехнулся. И в своей тяжеловесной манере слегка бы поразмышлял, отчего так дешево достается столь высокое звание. Благодаря гуманитарному образованию и приобретенной на газетной службе способности в течение десяти минут поддерживать беседу с любым специалистом, не боясь разоблачения собственного невежества. Знанию того, что истинное европейское кафе отнюдь не парижское, а как раз напротив – венское. Умению почувствовать и оценить в венском кофе горький привкус третьего рейха.

Тем не менее, по замыслу автора, Марк и Нина и в самом деле интеллектуалы.

А «Кофемолка» – роман о столкновении двух культур, одна из которых – массовая и схватки не замечает, вторая – элитная и терпит фиаско.

Интеллектуализм протагонистов вполне себе консьюмеристский. Их неприязнь к масскульту и ширпотребу лишена холода аристократизма. Их культурные коды замешаны на сериале «Закон и порядок», фильмах Трюффо, бульварной эзотерике, Бродском и скупых репликах героев комиксов, требующих постоянных сносок для русского читателя, даже и претендующего по состоянию счета и ума на звание «глобал рашенс».

Пресноватой самоиронии героев Идова не хватает силы, чтобы оценить ту малость культурной составляющей, которую надо вычесть из их претензии на стиль, чтобы жители Нижнего Истсайда не перебежали из их настоящего венского кафе к конкуренту «Дерганному Джо», открывшемуся напротив, торгующему кофе навынос и не заботящемуся о высоте пенки в капучино.
Кулинарные ценности, принятые посетителями кафе Марка и Нины, должны были подстегнуть их тягу к ценностям духовным.

Общению за столиками и стойкой. Поэтическим презентациям и выставкам актуального искусства. Оказалось, что это вот – истинное – оценить в целом Нью-Йорке некому. Некому ехать через весь город в кафе «Кольшицкий», чтобы выпить чашечку настоящего венского кофе, съесть пирожное от «Шапокляк» и перекинуться умным словом с Марком.
Хотя, может быть, Нью-Йорк тут вообще ни при чем.

В созданной Идовым реальности людей как-то не густо, и говорить им друг с другом просто не о чем. Полтора десятка изображенных действующих лиц разной степени бледности к общению оказываются не приспособлены. Посетители же кафе с улицы вообще безлики. Никакого желания изображать из себя радушного хозяина и общаться с ними ни у Марка, ни у Нины нет. И между собой эти самые посетители общаться не желают. Они заказывают кофе, открывают свои ноутбуки и часами просиживают в сети, не поднимая голов, чтобы оценить стены, обшитые натуральным дубом.
Возможно, так и было задумано.

Десятка теней довольно, чтоб изобразить миллион ничем не отличных. «Кофемолка» – вариация на тему глобального культурного кризиса, который в том, что есть кому снимать, ставить, писать, но некому смотреть и читать. Читатели и зрители вымирают. Их место занимают внештатные чтецы романов, пишущие рецензии за гроши или бесплатно (как Марк в докофейную пору), поскольку самое едкое слово обозревателя не принесет издателю ощутимого количества покупателей книг. И место посетителей культурных венских кафе должны занять добровольцы духовного общения или платные ресторанные критики.

Это знание героям «Кофемолки» можно было бы принять как положительное сальдо рухнувшего проекта и постараться жить дальше, как жили до.

Но они его попросту не замечают. Недурной роман семейных отношений похоронен кризисом культуры. Как это часто бывает, лихорадочная возня с «настоящим делом» – лишь сублимация психологических проблем жены Марка Нины, раздавленной в детстве деспотичной мамой Ки, родом из Малайзии.

Потеряв друг друга и себя после закрытия кафе, герои все же получают от автора право на один звонок, и в их кратком диалоге потерянных людей оказывается куда больше живого, чем на всех четырехстах страницах культурологических исканий.
Владимир Цыбульский
http://gazeta.ru/culture/2010/01/13/a_3310926.shtml

Опубликовано: 15 января 2010

Индийское, двухсерийное

Роман «Шантарам» — цветная, увлекательная сказка, полная чудес и несуразиц. В нее можно не верить, но слушать ее страшно интересно.

Права на экранизацию романа Грегори Дэвида Робертса «Шантарам» ушли с аукциона за безумные $2,5 млн. Фильм должен выйти в следующем году в главной роли с Джонни Деппом, который не устает повторять во всех интервью, что эта книга снесла ему крышу. Еще бы.

Первое и действительно острое для литобозревателя, пролистывающего энное число книжек в неделю, ощущение от чтения «Шантарама»: от него и правда невозможно оторваться. Еще пять минут назад тебя не связывало с этим неизвестным австралийским автором, между прочим сбежавшим из тюрьмы, буквально ничего, но вот ты уже плывешь с ним в безумном водовороте бомбейских улиц, плывешь и дивишься.

Буйволы стоят у светофора вместе с машинами, прокаженные торгуют лекарствами, прохожие жадно глазеют на иностранцев, мужчина за углом пытается облегчиться, рядом, на стройке, камни носят исключительно женщины в цветных сари, виновника аварии забивает разъяренная толпа, а чуть глубже, в трущобах, торгуют детьми, которые, впрочем, только счастливы — им в отличие от братьев и сестер удалось выжить, обманув голод, эпидемии и цунами…

Но при всем бесконечном разнообразии и калейдоскопической пестроте материала эта книга чрезвычайно проста. Что и подкупает.

Никаких полутеней — сплошь прямые линии, окружающий мир подчиняется главному герою с плавной грацией индийской танцовщицы. Лину — это, впрочем, ненастоящее его имя, поэтому дальше будем звать его Шантарам (т. е. «человек, которому Бог даровал мирную судьбу»), так героя прозвали жители деревни, — так вот, Шантараму запросто удается сбежать из тюрьмы, он легче легкого вливается в жизнь Бомбея, а потом становится своим парнем и у прожженных мафиози, и у трущобных нищих, и среди жителей индийской деревни.

Вообще, Шантарам оказывается настоящим суперменом, почти культурным героем, повествование о котором ничуть не нуждается в психологической достоверности. Ее в романе и нет.

Афгано-индийские мафиози исполнены здесь романтических порывов — главный из них, например, отважно отправляется в горы родного Афганистана на помощь воюющим. Проститутки оборачиваются верными подругами, уличные мошенники — истинными друзьями. Да и сам главный герой, хотя и занимается делами вполне циническими и преступными (подделка документов, валютные махинации, контрабанда), тем не менее трогательно заботится об обитателях трущоб — спасает их от холеры, голода, а вдобавок вызволяет из беды дрессированного медведя.

Мы хорошо знаем этот вид сказки — рассказчик недаром признается в любви к индийскому кино: да, это, конечно, оно, хотя и продвинутое. Неудивительно, что примерно до середины романа неясно, когда все это происходит.

Сначала кажется, что в наше время: рассказчик замечает, что у полицейских не было с собой мобильных, поминает и базу данных, которая хранится в компьютере. Лишь потом всплывают исторические координаты, неожиданно датирующие действие началом 1980-х — в то время мобильники и персональные компьютеры не снились даже самым отважным индийским мечтателям. Но все эти очевидные анахронизмы не воспринимаются как просчеты — просто «Шантарам» не стоит читать с калькулятором в руках, дотошно прощупывая смысловые, хронологические и сюжетные швы. Эпос есть эпос, сказка есть сказка.

Фольклор же имеет дело не с типами, а с идеями, которые Робертс расцвечивает с таким жаром и фантазией, что в конце концов все в этом тексте, даже напористую пышность стиля, начинаешь воспринимать как единственно возможное и данность. В общем, как миф.

Майя Кучерская
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2010/01/14/222873

Опубликовано: 24 декабря 2009

К нам приехал командор

Опубликованы наброски Владимира Набокова к будущему роману «Лаура и ее оригинал». Их вполне достаточно, чтобы понять: перед нами абрис несомненного шедевра

Есть все-таки что-то мистическое во всей этой истории с публикацией недописанного набоковского романа. Туманное предисловие сына писателя Дмитрия, решившегося вопреки ясно выраженной воле отца карточки с набросками книги не сжигать, напротив — опубликовать, предисловие, намекающее на потустороннее участие и поддержку отца в принятии этого непростого решения, тут ни при чем. Мистика в другом: в явлении этого текста сегодня, сейчас, в ситуации совсем уж удушающего безрыбья и наготы отечественной словесности, которая к моменту присуждения очередной премии едва находит, чем прикрыться. При таком раскладе голос писателя, благодаря публикации на мгновение сделавшегося нашим современником, стоявшего уже на пороге вечности и тем не менее аккуратно строчащего свои карточки, звучит громоподобно, устыжающе, жутко. Нам явился каменный гость. О, тяжело пожатье каменной его десницы!

До того как откроешь эту книгу, можно думать о важности (неважности) последней воли автора, о психологии наследников, цинизме книжного бизнеса и о том, что недописанные книги, наверное, правильней было бы издавать иначе: сначала — в составе академического собрания сочинений, потом — массовым тиражом, но все это, повторюсь, до. Едва начинаешь чтение, на тебя немедленно набрасывается все это. «Слепой черный щенок», он же «бесформенный ридикюль», крошечные фигурки, красные и белые, подаренных мистером Гумбертом  Г. Гумбертом шахмат (да, Набоков окликает самого себя на каждом шагу), полуразрушенные крылечные ступеньки, «заросшие мятой и колокольчиками среди можжевеловых кустов», «оранжево-лучистые, как брызнувшее из-за туч солнце», веера, «летнее воскресенье в полоску». Стилевое изящество, жесткая точность найденных слов и образов, как кажется, совершенно адекватно переведенных с английского, и вот эта особенная повествовательная набоковская бестрепетность пленят и самых неистовых поклонников писателя, и его ненавистников, пленят и доведут до сладкого обморока, обморока восторга. Потому что в каждом отрывке здесь поступь великого мастера, в каждой реплике — царственная стать.

В этом и заключается основное наслаждение, которое получаешь от «Лауры и ее оригинала», — наслаждение стилистическим совершенством фрагментов. Набоков был и великолепным архитектором своих вещей, но по 138 карточкам судить о композиционных достоинствах будущего романа невозможно. Как и оценить глубину замысла, впрочем в любом случае интересного, перспективного, сложного. Здесь намечены лишь общие контуры сюжета.

Врач-невролог Филипп Вайлд, знаменитый ученый, болезненно полный, страдающий от избытка своего тела, врастающих ногтей на ногах, начинает борьбу с терзающей его плотью — учится стирать себя, впадая в гипнотранс: «Тонкое основание моего мелом начертанного “я” было стерто и таковым оставлено, когда я решил выйти из своего гипнотранса. Истребление десяти пальцев ног сопровождалось привычным ощущением сладострастной неги». Вторая, хотя не исключено, что и первая, открывающая роман сюжетная линия — история детства и любовных похождений Флоры, хрупкой девушки-ребенка с задатками нимфоманки, о которой один из ее любовников написал гениальный роман «Лаура». Не забыв описать в романе и смерть главной героини, одна из самых сильных сцен именно эта.

Итак, перед нами богатый замысел, задевающий множество тем, которые мы, однако, можем лишь перебрать, как клавиши, как карточки в каталоге. Сознательное самоуничтожение, оправданность самоубийства, зеркала, наставленные друг на друга, литература — жизнь — литература («весь ее изящный костяк тотчас вписался в роман») — перебрать и выдернуть руку из каменной десницы, сбежать от этого слишком уж оглушительного свидетельства о том, что такое подлинное литературное мастерство и величие, большая книга и лучший роман года.
Майя Кучерская
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2009/12/10/221012

Опубликовано: 24 декабря 2009

Мемуары в жанре святочного рассказа

«Подстрочник» Лилианны Лунгиной проникнут ощущением радости и благодарности судьбе. Возможно, еще и поэтому книга оказалась такой успешной

Когда воспоминания Лилианны Лунгиной (1920-1998) начали продавать на ярмарке нон-фикшн, у прилавка случилась давка, книгу буквально рвали из рук, а спустя два дня выяснилось, что первый тираж (4000 экземпляров) разлетелся. Сейчас допечатывается уже третий тираж.

Причины успеха, казалось бы, на ладони: недавно по каналу «Россия» был показан документальный фильм Олега Дормана «Подстрочник», из которого и выросла эта книга, Дорман попросту перенес многосерийный монолог своей героини на бумагу. Свою роль сыграло имя младшего сына героини — создателя фильмов «Остров» и «Царь» Павла Лунгина (хотя Павлику в книге посвящено примерно пол-абзаца) и грамотный промоушн.

Все действительно было бы ясно, если бы книги людей значительно более известных, чем переводчица «Карлсона» и «Пеппи Длинныйчулок», рекламируемые не менее профессионально, никогда не застревали на складах. Нет, воспоминания Лилианны Лунгиной — с секретом.

Загадочности им добавляет и то, что Лилианна Лунгина не рассказывает почти ничего, чего мы бы не знали от других ее современников. Разве что в главах о детстве, проведенном в гимназиях Германии и Франции, описываются реалии не слишком известные, об остальном — жизни довоенной Москвы, пропитанной ощущением страха, полуголодной эвакуации, учебе в знаменитом ИФЛИ, где однокурсниками Лунгиной были поэты Павел Коган и Давид Самойлов, мучительных собраниях в поддержку ждановского постановления, оттепельном просвете, сменившемся мутным абсурдом брежневской эпохи, — все живущие в этой стране уже читали, слышали. Или попросту жили в эти времена. Беглые, но точные портреты Окуджавы, Евтушенко, Солженицына, Виктора Некрасова, Ахматовой и Твардовского, с которыми Лунгина была знакома, конечно, украшают повествование, но в общем тоже совпадают с уже существующими.

Так что эта книга никак не кладезь недоступной прежде информации. Ее необычность в другом. В способности героини жить в аду и не заражаться его мраком. «Вот так бы я сказала: на фоне очень тяжелой материальной и моральной жизни у нас никогда не было ощущения, что мы трудно или плохо живем. Мы всегда жили весело. И хорошо. И счастливо». Здесь спрятан ключ к популярности книги. Оказывается, даже о тяжком можно рассказывать с юмором и счастливой улыбкой на устах.

Можно, конечно, прищуриться и сказать: легко ей было сохранять веселость, не потеряв никого из близких в сталинских лагерях, живя с родителями в трехкомнатной квартире и получая продукты из закрытого распределителя в то время, когда страна задыхалась в коммуналках и голодала. Но это будет несправедливо, потому что смерть не обманешь и страшных потерь, трагедий, боли героиня все равно не избежала. И тем не менее, не претендуя ни на дидактику, ни на объективность, Лилианна Лунгина повторяет: «Жизнь безумна, но все-таки прекрасна». Потому что хорошее все равно побеждает злое, а замечательных людей так много. Остается только улыбнуться ей вслед.
Майя Кучерская
http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2009/12/24/222121

Опубликовано: 02 декабря 2009

«Лук крошу, а сама киваю: старухам виднее — пора так пора. А чего скажешь? Строгие. Где уж мне против них?» Этой фразой начинается роман Елены Чижовой, и — читателю следует подготовиться — в таком духе он и будет продолжаться, с этой будто бы народной напевностью, почти сказительностью. С нарочитой неумудренностью, даже наивностью. 

Начало шестидесятых. В ленинградской коммуналке три старухи растят маленькую «незаконную» и к тому же немую дочь своей молодой соседки — фабричной работницы. Эта почти банальная ситуация дает автору возможность показать мир почти тотального непонимания, мир, в котором почти все связи разорваны, где царит испуганность, где речь обессмыслена до такой степени, что невозможно не только ничего объяснить, но даже и вообще что-нибудь сказать. (Недаром наиболее понимающий и тонко чувствующий персонаж — та самая маленькая девочка — не разговаривает по причинам физиологического свойства.) Все это еще памятно и должно вроде бы задевать и волновать. И задевало бы, если бы «Время женщин» не было написано в такой народно-сюсюкающей манере.

В итоге редкие куски, где повествование ведется из нашего почти что времени, от лица выросшей (и заговорившей) воспитанницы, написанные просто и прямо, даже почти по-школьному, ощущаются как передышка, как возможность наконец-то перестать сопротивляться главенствующей линии этого текста — выжимать из нас чувства и слезы при помощи порядка слов и уменьшительных суффиксов: «Мама на кроватке лежит. Бабушки шептались: все у нее отрезали. Как же — все? Вон и ручки у нее остались, и ножки. Чашку взяла, водичку пьет».

Но «простых» кусков в романе Елены Чижовой, повторимся, немного, и к рассказанной там истории они отношения не имеют. А история эта, признаем, вполне душераздирающая и трагическая — специальным советским трагизмом.

Всеобщее хамство и бессердечие прорастают в матери девочки — молодой работнице Антонине — смертельной раковой опухолью. В отличие от старух с дореволюционными именами Евдокия, Гликерия и Ариадна, сильных общей укорененностью в досоветском и общим же неприятием советского, ее держит лишь стремление защитить своего ребенка (она, например, скрывает от всех немоту девочки — «в интернат заберут"), и эта поддержка оказывается недостаточной.

Афера, которую с помощью разысканного старого (во всех смыслах) друга Гликерии Соломона Захаровича проворачивают старухи, чтобы девочку после смерти матери не взяли в интернат и не отобрали у нее комнату, кажется достойной совсем не плутовского романа, а античной трагедии. А в момент, когда не то чтобы злой, а бессмысленный и слабый, как все те, кто из «нового» времени, ухажер Антонины пересчитывает сумму, доставшуюся ему за фиктивный брак с умирающей женщиной, сердце сжимается без всяких «ручек» и «водичек». Жаль, что на протяжении почти всего текста все эти «ручки», «водички», а также «рубашечки», долежавшие в комоде «с эва каких времен», сжиматься просто не дают.
Анна Наринская
Газета «Коммерсантъ». № 220 (4275) от 25.11.2009.