130 лет назад родился Андрей БелыйОн рассказал о себе все в мемуарах, написанных александрийским стихом, но остался загадкой и для современников, и для потомков. «Золотому блеску верил, / А умер от солнечных стрел. / Думой века измерил, / А жизнь прожить не сумел». Все бы так не сумели.
Умер Белый, действительно, от последствий солнечного удара. В Коктебеле у Волошина весь день ходил без головного убора. Есть ощущение несвоевременного ухода в полном расцвете сил. Казалось бы, столько всего написал и в стихах, и в прозе, а есть ощущение недосказанности.
Все потому, что символист. А «символ только тогда есть истинный символ, когда он неисчерпаем и беспределен... Он многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глубине», — заметил в свое время Вячеслав Иванов.
Никакого «реального» Андрея Белого не существует. Есть многоликий символ. Андрей Белый в мистическом любовном треугольнике: он, Менделеева и Блок. Андрей Белый с Асей Тургеневой на вершине пирамиды Хеопса, где за четыре ступени до вершины он, по его признанию, «сам себя обволок зодиаком» — вывернулся во вселенную.
Есть еще Андрей Белый, пришедший, как ангел к апостолу, стихами в темницу. Маяковский в Бутырской тюрьме начал было сочинять вполне традиционные стихи, но все попытки разбились об одну строку Белого: «В небеса запустил ананасом». Из Бутырки Маяковский вышел современным поэтом.
Если нырнуть в ритмизованную прозу «Петербурга» и «Москвы», то уже не вынырнешь никогда. Читаешь «Серебряного голубя» и чувствуешь, что побывал на хлыстовском радении. Ох, не понимаем мы все эти революции 1905-го и 1917-го. А ведь они не столько по Марксу, сколько по Григорию Распутину осуществились. «Хлыщу, хлыщу — Христа ищу». А кого хлыщу — себя или других, не важно. Ленин на броневике — тот же хлыст, только начитавшийся Маркса.
О революции 1905-го Белый скажет совсем просто: «Мать-Россия, о родина злая, / Кто же так пошутил над тобой?» Шутка затянулась на все столетие. Но это не помешало Белому провозгласить в берлинской эмиграции, что в России творится новый Апокалипсис всей современной торгашеской цивилизации, после чего, и по Белому, и по Мережковскому, последует Царство Третьего Завета.
Вернувшись в это царство в качестве «красного Гоголя», каковым мечтала его увидеть новая власть, Белый с трибуны только что образовавшегося Союза писателей вместо доклада о Блоке стал кричать, требуя для себя жилье. «Уморили Блока и меня хотят! Я не дамся! Я буду кричать, пока меня не услышат!» Квартирный вопрос кое-как удалось уладить, но советской поэзии и советской прозы так и не дождалась от Андрея Белого «третьезаветная» власть. Поэтому в партийной прессе он был назван живым мертвецом.
Сегодня об Андрее Белом написано намного больше, чем он сам о себе написал. Он вошел в литературные святцы так называемого Серебряного века, которого на самом деле никогда не было. Но что такое «на самом деле»? Тот же загадочный «реализм». Лучше уж символизм. Подсела к Андрею Белому проститутка в кинотеатре, и тотчас он понял, что это символ надвигающейся катастрофы. И, действительно, грянула мировая война. Но гораздо интереснее понять, символом кого или чего видел себя сам Белый.
Символист — не символист, если не считает себя демиургом. Неким глашатаем космоса в нашей земной юдоли. Он верил Гете и еще больше — Рудольфу Штайнеру. В их космической религии творческий человек есть высшее воплощение вселенских энергий. Эта энергия воплощена в слове и звуке, в жесте и мимике. Вот почему Белый так часто приплясывал и гримасничал и на своих концертных лекциях, и в своей поэзии, и в жестикулирующей прозе. Каждая фраза — жест и соответствующая гримаса. Он хотел быть паяцем, пляшущим на незримых веревочках, тянущихся из космоса.
http://www.izvestia.ru/culture/article3147723/
Есть еще Андрей Белый, пришедший, как ангел к апостолу, стихами в темницу. Маяковский в Бутырской тюрьме начал было сочинять вполне традиционные стихи, но все попытки разбились об одну строку Белого: «В небеса запустил ананасом». Из Бутырки Маяковский вышел современным поэтом.
Если нырнуть в ритмизованную прозу «Петербурга» и «Москвы», то уже не вынырнешь никогда. Читаешь «Серебряного голубя» и чувствуешь, что побывал на хлыстовском радении. Ох, не понимаем мы все эти революции 1905-го и 1917-го. А ведь они не столько по Марксу, сколько по Григорию Распутину осуществились. «Хлыщу, хлыщу — Христа ищу». А кого хлыщу — себя или других, не важно. Ленин на броневике — тот же хлыст, только начитавшийся Маркса.
О революции 1905-го Белый скажет совсем просто: «Мать-Россия, о родина злая, / Кто же так пошутил над тобой?» Шутка затянулась на все столетие. Но это не помешало Белому провозгласить в берлинской эмиграции, что в России творится новый Апокалипсис всей современной торгашеской цивилизации, после чего, и по Белому, и по Мережковскому, последует Царство Третьего Завета.
Вернувшись в это царство в качестве «красного Гоголя», каковым мечтала его увидеть новая власть, Белый с трибуны только что образовавшегося Союза писателей вместо доклада о Блоке стал кричать, требуя для себя жилье. «Уморили Блока и меня хотят! Я не дамся! Я буду кричать, пока меня не услышат!» Квартирный вопрос кое-как удалось уладить, но советской поэзии и советской прозы так и не дождалась от Андрея Белого «третьезаветная» власть. Поэтому в партийной прессе он был назван живым мертвецом.
Сегодня об Андрее Белом написано намного больше, чем он сам о себе написал. Он вошел в литературные святцы так называемого Серебряного века, которого на самом деле никогда не было. Но что такое «на самом деле»? Тот же загадочный «реализм». Лучше уж символизм. Подсела к Андрею Белому проститутка в кинотеатре, и тотчас он понял, что это символ надвигающейся катастрофы. И, действительно, грянула мировая война. Но гораздо интереснее понять, символом кого или чего видел себя сам Белый.
Символист — не символист, если не считает себя демиургом. Неким глашатаем космоса в нашей земной юдоли. Он верил Гете и еще больше — Рудольфу Штайнеру. В их космической религии творческий человек есть высшее воплощение вселенских энергий. Эта энергия воплощена в слове и звуке, в жесте и мимике. Вот почему Белый так часто приплясывал и гримасничал и на своих концертных лекциях, и в своей поэзии, и в жестикулирующей прозе. Каждая фраза — жест и соответствующая гримаса. Он хотел быть паяцем, пляшущим на незримых веревочках, тянущихся из космоса.
http://www.izvestia.ru/culture/article3147723/
