В чем феномен рассказчика Виталия ВульфаВиталия Вульфа к нам занесло из Серебряного века. Он даже грассирует, как Вертинский. И, как Вертинский, с трудом терпит современную рутину с ее примитивом, грубостью нравов и стриптизом малоинтересных душ.
Меньшую половину жизни он проводит среди этой повседневной банальщины. Большую половину — в кругу легенд и мифов, в мире идеала и мечты. Там он свой. Там он принят. Ему там хорошо. Там есть чем восхищаться. Восхищаться — естественнейшая его потребность. Он намеренно не замечает пятен на солнцах. Знает, что они есть, но не замечает — такая душевная установка. Великолепные женщины прошлого — Вера Холодная, Мария Бабанова, Алла Тарасова, Ангелина Степанова, Ольга Андровская, Валентина Серова, Любовь Орлова... Глаза с поволокой, изгиб руки, судьба, упакованная в изысканнейшие туалеты. Эти туалеты можно было перешивать из старых платьев, но они все равно изысканны.
Вульф к этому миру тянулся с детства, и очень долго его туда не пускали. Бакинский парень в холодной Москве, студент-отличник, которому, тем не менее, отказали от аспирантуры «по пятому пункту», юрист без работы, преданный зритель МХАТа, «маяковцев», «вахтанговцев» и «Современника», живет по съемным углам, экономит на всем, чтобы купить билеты и программки, которые теперь стали театральной историей. Идет работать в таинственный Институт международного рабочего движения, где пишет о молодежных бунтах на Западе, а потом специально для него там создают театральный сектор. А настоящая его работа была невидима для окружающих: он коллекционировал встречи, впечатления, улетающие ощущения театральных спектаклей, ролей, триумфов и провалов. Это все в нем застревало и накапливалось, не находя применения и выхода.
Увлекся и профессионально занялся американским театром, стал переводить Теннесси Уильямса, фактически открыв драматурга русской публике. Был командирован в США, где читал студентам лекции о Чехове, о русской драматургии. Вернулся убежденный, что мировой театр, по-видимому, весь вырос из русского театра вообще и системы Станиславского в частности.
Ему повезло накапливать эти бесценные впечатления в годы, когда на сцене творили личности уровня Ефремова, Улановой, Григоровича, великих мхатовских стариков. Он видел, как корифеи пытались приспособиться к партийной конъюнктуре, играли примитивные тексты официально утвержденных Софронова или Михалкова, но видел их и в минуты высшего взлета в шедеврах Чехова, Толстого, Арбузова, Розова. Он досконально знает, как рождаются режиссерские озарения, когда великая пьеса и великий спектакль каждый миг подпитывают друг друга, друг с другом резонируют и претворяются самым волшебным, необъяснимым образом. Он знает и то, как легко концепция вымученная и умозрительная превращает великую пьесу в неловкую поделку, а гениального актера — в провалившегося дебютанта.
И все это он переживает так, словно в мире нет ничего важнее. Погружается в эти отлетевшие судьбы, так досконально, до деталей их восприняв, что они стали частью его собственного бытия. И он с легкостью может вызвать воспоминания о том, что, когда и при каких обстоятельствах сказала Степанова Эрдману, что чувствовала отлученная от театра, увядающая, всеми брошенная красавица Серова, как трагически некрасиво расщеплялся МХАТ... Его увлекают «изгибы судеб» — он в них видит тот сор, из которого растут стихи. Датами мельчайших, в историческом масштабе, событий и поступков он сыплет легче, чем мы оперируем таблицей умножения. Хранилища его бездонной памяти как-то так систематизированы, что поставить его в тупик невозможно: на любой вопрос об истории театра ответит мгновенно и безошибочно.
Это какой-то нечеловеческий объем работы, которую Виталий Вульф легко провернул как бы между основными делами — впитал в себя целый мир артистических, режиссерских, художнических жизней, каждая из которых в его интерпретации могла превратиться в увлекательнейшую из пьес. Напряженную, с интригой, с непредсказуемым сюжетом — но не придуманную, а взятую из жизни.
Так возник «Серебряный шар» — понятно, по аналогии с Серебряным веком, в котором до сих пор обитает второе «я» Вульфа. Так на телеэкран пришел этот век с его утонченностью. С иными ритмами («остановиться, оглянуться...»), с его манящими названиями артистических кафе и парижских особняков, с его старомодной манерой изъясняться и полным нежеланием опускаться до того, что зовут современностью. Оттуда, из этого как бы пустого пространства, где в центре только фигура рассказчика, вдруг зазвучали давно умолкнувшие голоса, забурлили давно отгоревшие страсти — жизни прошлого и настоящего сомкнулись так, словно не было пропасти между ними — поколенческой, идейной, мировоззренческой.
На экране он спокойно неприступен. Он с вами беседует — вы ему внимаете. Почти нет эмоций. Философское спокойствие. Неизменно сочувственный тон по отношению к судьбе, о которой идет речь. Его хорошо слушать.
И только те, кто его знают не по экрану, ощущали его взрывной темперамент. Столкнувшись с невежеством, душевной неопрятностью, непрофессионализмом, он заводится мгновенно. Его ярость ужасна. Речь становится веской и разящей наповал. Она источает яд. Кажется, что закачались основы. Потом все угомонится, потому что один невежда на его горизонте тут же сменит другого, а на всех темперамента не хватит. Зато он умеет любить своих персонажей и тех, кого допустил до дружбы с собой. Умеет восхищаться личностью и талантом. Умеет приходить на помощь, не дожидаясь просьб.
Театр — его главное. Кино остается в консервных банках, литература живет в библиотеках, живопись — в галереях. Театр живет недолго и быстро умирает. От великих спектаклей остаются только скупые строчки не всегда справедливых рецензий. Одно из замечательнейших умений Виталия Вульфа — вернуть на миг живое дыхание спектакля, когда-то воспламенявшее зал. Он опишет этот спектакль скупыми словами, но в интонации его будет такой восторг и такая трепетность, что вы безоговорочно поверите в масштабность художественного явления. И будете смотреть на Вульфа как на человека, лично видевшего божество.
Валерий Кичин
http://www.rg.ru/2010/05/21/vulf.html
Ему повезло накапливать эти бесценные впечатления в годы, когда на сцене творили личности уровня Ефремова, Улановой, Григоровича, великих мхатовских стариков. Он видел, как корифеи пытались приспособиться к партийной конъюнктуре, играли примитивные тексты официально утвержденных Софронова или Михалкова, но видел их и в минуты высшего взлета в шедеврах Чехова, Толстого, Арбузова, Розова. Он досконально знает, как рождаются режиссерские озарения, когда великая пьеса и великий спектакль каждый миг подпитывают друг друга, друг с другом резонируют и претворяются самым волшебным, необъяснимым образом. Он знает и то, как легко концепция вымученная и умозрительная превращает великую пьесу в неловкую поделку, а гениального актера — в провалившегося дебютанта.
И все это он переживает так, словно в мире нет ничего важнее. Погружается в эти отлетевшие судьбы, так досконально, до деталей их восприняв, что они стали частью его собственного бытия. И он с легкостью может вызвать воспоминания о том, что, когда и при каких обстоятельствах сказала Степанова Эрдману, что чувствовала отлученная от театра, увядающая, всеми брошенная красавица Серова, как трагически некрасиво расщеплялся МХАТ... Его увлекают «изгибы судеб» — он в них видит тот сор, из которого растут стихи. Датами мельчайших, в историческом масштабе, событий и поступков он сыплет легче, чем мы оперируем таблицей умножения. Хранилища его бездонной памяти как-то так систематизированы, что поставить его в тупик невозможно: на любой вопрос об истории театра ответит мгновенно и безошибочно.
Это какой-то нечеловеческий объем работы, которую Виталий Вульф легко провернул как бы между основными делами — впитал в себя целый мир артистических, режиссерских, художнических жизней, каждая из которых в его интерпретации могла превратиться в увлекательнейшую из пьес. Напряженную, с интригой, с непредсказуемым сюжетом — но не придуманную, а взятую из жизни.
Так возник «Серебряный шар» — понятно, по аналогии с Серебряным веком, в котором до сих пор обитает второе «я» Вульфа. Так на телеэкран пришел этот век с его утонченностью. С иными ритмами («остановиться, оглянуться...»), с его манящими названиями артистических кафе и парижских особняков, с его старомодной манерой изъясняться и полным нежеланием опускаться до того, что зовут современностью. Оттуда, из этого как бы пустого пространства, где в центре только фигура рассказчика, вдруг зазвучали давно умолкнувшие голоса, забурлили давно отгоревшие страсти — жизни прошлого и настоящего сомкнулись так, словно не было пропасти между ними — поколенческой, идейной, мировоззренческой.
На экране он спокойно неприступен. Он с вами беседует — вы ему внимаете. Почти нет эмоций. Философское спокойствие. Неизменно сочувственный тон по отношению к судьбе, о которой идет речь. Его хорошо слушать.
И только те, кто его знают не по экрану, ощущали его взрывной темперамент. Столкнувшись с невежеством, душевной неопрятностью, непрофессионализмом, он заводится мгновенно. Его ярость ужасна. Речь становится веской и разящей наповал. Она источает яд. Кажется, что закачались основы. Потом все угомонится, потому что один невежда на его горизонте тут же сменит другого, а на всех темперамента не хватит. Зато он умеет любить своих персонажей и тех, кого допустил до дружбы с собой. Умеет восхищаться личностью и талантом. Умеет приходить на помощь, не дожидаясь просьб.
Театр — его главное. Кино остается в консервных банках, литература живет в библиотеках, живопись — в галереях. Театр живет недолго и быстро умирает. От великих спектаклей остаются только скупые строчки не всегда справедливых рецензий. Одно из замечательнейших умений Виталия Вульфа — вернуть на миг живое дыхание спектакля, когда-то воспламенявшее зал. Он опишет этот спектакль скупыми словами, но в интонации его будет такой восторг и такая трепетность, что вы безоговорочно поверите в масштабность художественного явления. И будете смотреть на Вульфа как на человека, лично видевшего божество.
Валерий Кичин
http://www.rg.ru/2010/05/21/vulf.html
