Малоизвестный екатеринбургский писатель Владимир Блинов, чьи прозаические и стихотворные тексты время от времени публиковались в провинциальном журнале «Урал», недавно прославился на всю страну. Роман Блинова, состоящий всего из четырех слов, удостоился уральской литературной награды — так называемой Нобелевской премии «Бука».Текст «Романа без названия» буквально выглядит так: «Не надо! Я сама». С ним Блинов выиграл конкурс «за самое оригинальное произведение 2009 года, развивающее принципы минимализма в литературе России». Вообще говоря, в литературе такие эксперименты не новость. «Опыты» Монтеня; «Максимы и моральные размышления» Ларошфуко; «Покойся, милый прах, до радостного утра!» Карамзина; так называемая быстрая проза Пушкина почти без прилагательных (классический пример — отрывок из «Капитанской дочки»: «Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель»); «Бди!» и прочие афоризмы Козьмы Пруткова; моностих «О закрой свои бледные ноги!» Брюсова; «Карточки» Льва Рубинштейна, «О как внезапно кончился диван!» Владимира Вишневского, «Парадоски» Людмилы Петрушевской — вот лишь некоторые тексты, которые шокировали и радовали современников своей емкой лаконичностью. В конце концов, манера писать рассказы из фиксированного количества слов — тоже прием давний.
Сам по себе факт появления такого текста и вручения награды за него можно было бы отнести к литературным курьезам, если бы не некоторые современные тенденции ограничивать авторов в объеме их текста. Ведь по сути, что такое литература как не род публичного высказывания. Тем более что делиться с читателями своими умозаключениями можно теперь не только со страниц книги, а, скажем, через интернет. Не случайно многие писатели ведут свои блоги и выкладывают в них еще нигде не публиковавшиеся произведения. Некоторые социальные сети даже решили ограничить своих пользователей в «строкаже»: «Одноклассники» — 1000 знаков, Facebook — 420 знаков, Twitter — и вовсе 140. Длиннее читать никто не будет — это долго и скучно.
Короткая же форма не только экономит время, но и дает простор для работы ума и воображения. Из того же «Романа без названия» можно «вычитать» массу разных смыслов. «Не надо! Я сама», — может раздраженно воскликнуть обиженная на мужчину (или другую женщину) женщина, и тогда в тексте кроется сюжет ссоры. Или может произнести с ровной интонацией и даже нежностью — тогда закодированное в диалоге действие будет совсем другим. А если «Не надо! Я сама» скажет маленькая девочка кому-то из взрослых, то эти слова станут свидетельством ее взросления.
У этого романа есть только один существенный недостаток — он фиксирует не зарождение бытования этой фразы, а его финал. Обычно механизм таков: автор придумывает афоризм, он волею случая становится крылатым, и уже никто не помнит, кому он принадлежит. В «Романе без названия» все ровно наоборот: Блинов зафиксировал уже имеющуюся формулу. У фразы «Не надо! я сама» в соавторах ходит все женское русскоязычное население Земли. А значит, крылатой ей уже не стать.
«Известия» обратились к литературоведу Дмитрию Баку, социологу Борису Дубину и мастеру одностиший Владимиру Вишневскому с вопросом, о чем свидетельствует тяга авторов и читателей к коротким текстам?
КОММЕНТАРИИ
Дмитрий Бак,
проректор РГГУ, профессор:
— Нужно отличать афоризм и лаконизм. «Не надо! Я сама» — это афоризм. Лаконизм — это что-то краткое, а афоризм — глубокое и бесконечно достраиваемое. Например, у меня был такой анекдот. В шведской компании, где никто не говорил по-русски, один человек сказал, что знает русский язык. Это были две фразы: «Быстро в душ» и «Все, спим». Оказалось, что у него была русская подруга, и им этого вполне хватало для жизни. В жизни это было лаконизмом, а в пересказе стало афоризмом. А конкретно случай Блинова может свидетельствовать о том, что появилось слишком много длинных текстов. Я убежден, что количество людей, которые прочли «Войну и мир», неуклонно снижается и будет снижаться. Сейчас воспринимаются клип, фрагмент, отрывок, рекламный слоган... Думаю, в этом дело.
Борис Дубин,
социолог:
— Мне кажется, что такие тексты сродни провокации. Для ситуации модерна и постмодерна, действительно, важнее обозначать какие-то края и тем самым их раздвигать. Конечно, эти самоубийцы не уничтожают литературу, а обогащают и расширяют ее возможности тем, что идут на крайности. В какой мере одностишия — от стилизованных Брюсовских до иронических Вишневского — обогащают литературу? Не знаю, видимо, в каждом отдельном случае по-разному. Можно только повторить за Ахматовой, что литература делается из самых разных материалов. И у кого и что получится — никогда не угадаешь. Академик Михаил Леонович Гаспаров считал, что лаконизм — это реакция на литературные излишества, пышность и многословие. Такая провокация нужна, потому что не исключено, что более плодотворной окажется не она сама, а реакция на нее.
Владимир Вишневский,
поэт:
— В 1990-е годы, хотя я не считаю себя ни в коей мере первооткрывателем, мне повезло стать неким ухом и сделать народным достоянием однострочную форму. Я сатанинским образом совпал с эрой клипового сознания, когда поэт должен успеть сказаться в одной строке, потому что на вторую у читателя не хватает ни сил, ни желания. Это удавалось не столько благодаря моему скромному дарованию, сколько великому русскому языку. То, что можно сказать одной строкой в русском языке с учетом подтекста и многоточия, в других языках почти невозможно. Только у нас понятно, что такое: «Давно я не лежал в Колонном зале», или «При входе в рай мне продали бахилы», или «Любви моей не опошляй согласьем», или «Был отвергаем, но зато какими», или «Ведь я тебе практически не вру». Сейчас этот жанр я практически для себя закрыл. А что касается «Романа без названия», то этот милый эпатаж опоздал лет этак на 15. Это уже давно все отшучено. Так что уж мне-то не надо! «Я сам».
Короткая же форма не только экономит время, но и дает простор для работы ума и воображения. Из того же «Романа без названия» можно «вычитать» массу разных смыслов. «Не надо! Я сама», — может раздраженно воскликнуть обиженная на мужчину (или другую женщину) женщина, и тогда в тексте кроется сюжет ссоры. Или может произнести с ровной интонацией и даже нежностью — тогда закодированное в диалоге действие будет совсем другим. А если «Не надо! Я сама» скажет маленькая девочка кому-то из взрослых, то эти слова станут свидетельством ее взросления.
У этого романа есть только один существенный недостаток — он фиксирует не зарождение бытования этой фразы, а его финал. Обычно механизм таков: автор придумывает афоризм, он волею случая становится крылатым, и уже никто не помнит, кому он принадлежит. В «Романе без названия» все ровно наоборот: Блинов зафиксировал уже имеющуюся формулу. У фразы «Не надо! я сама» в соавторах ходит все женское русскоязычное население Земли. А значит, крылатой ей уже не стать.
«Известия» обратились к литературоведу Дмитрию Баку, социологу Борису Дубину и мастеру одностиший Владимиру Вишневскому с вопросом, о чем свидетельствует тяга авторов и читателей к коротким текстам?
КОММЕНТАРИИ
Дмитрий Бак,
проректор РГГУ, профессор:
— Нужно отличать афоризм и лаконизм. «Не надо! Я сама» — это афоризм. Лаконизм — это что-то краткое, а афоризм — глубокое и бесконечно достраиваемое. Например, у меня был такой анекдот. В шведской компании, где никто не говорил по-русски, один человек сказал, что знает русский язык. Это были две фразы: «Быстро в душ» и «Все, спим». Оказалось, что у него была русская подруга, и им этого вполне хватало для жизни. В жизни это было лаконизмом, а в пересказе стало афоризмом. А конкретно случай Блинова может свидетельствовать о том, что появилось слишком много длинных текстов. Я убежден, что количество людей, которые прочли «Войну и мир», неуклонно снижается и будет снижаться. Сейчас воспринимаются клип, фрагмент, отрывок, рекламный слоган... Думаю, в этом дело.
Борис Дубин,
социолог:
— Мне кажется, что такие тексты сродни провокации. Для ситуации модерна и постмодерна, действительно, важнее обозначать какие-то края и тем самым их раздвигать. Конечно, эти самоубийцы не уничтожают литературу, а обогащают и расширяют ее возможности тем, что идут на крайности. В какой мере одностишия — от стилизованных Брюсовских до иронических Вишневского — обогащают литературу? Не знаю, видимо, в каждом отдельном случае по-разному. Можно только повторить за Ахматовой, что литература делается из самых разных материалов. И у кого и что получится — никогда не угадаешь. Академик Михаил Леонович Гаспаров считал, что лаконизм — это реакция на литературные излишества, пышность и многословие. Такая провокация нужна, потому что не исключено, что более плодотворной окажется не она сама, а реакция на нее.
Владимир Вишневский,
поэт:
— В 1990-е годы, хотя я не считаю себя ни в коей мере первооткрывателем, мне повезло стать неким ухом и сделать народным достоянием однострочную форму. Я сатанинским образом совпал с эрой клипового сознания, когда поэт должен успеть сказаться в одной строке, потому что на вторую у читателя не хватает ни сил, ни желания. Это удавалось не столько благодаря моему скромному дарованию, сколько великому русскому языку. То, что можно сказать одной строкой в русском языке с учетом подтекста и многоточия, в других языках почти невозможно. Только у нас понятно, что такое: «Давно я не лежал в Колонном зале», или «При входе в рай мне продали бахилы», или «Любви моей не опошляй согласьем», или «Был отвергаем, но зато какими», или «Ведь я тебе практически не вру». Сейчас этот жанр я практически для себя закрыл. А что касается «Романа без названия», то этот милый эпатаж опоздал лет этак на 15. Это уже давно все отшучено. Так что уж мне-то не надо! «Я сам».
Наталья Кочеткова
