30 апреля 1992 года выдался на редкость теплый и солнечный день. В Питере не угадаешь – то в середине мая снег повалит, а может и в июне угостить. А тут на тебе, воздух отлично прогрелся, солнце вовсю. Залюбуешься. В такой день все занятия хороши, кроме одного. Но один бескомпромиссный человек сделал именно это.
Как из переполненного автобуса, слегка потерянный и очень грустный, оказался в толпе на Литейном Сергей Викторович Ковальский. Кто знает, что такое в Питере «Пушкинская, 10», тому не надо рассказывать, кто это такой. А если не знаете – не стану лишать вас удовольствия, вы все найдете не покидая браузера. О его регалиях написано многое, это очень большой художник, вошедший сперва в каталоги, затем в энциклопедии. Но была у него еще одна важная роль, которую он никогда не афишировал, а часто и просто скрывал. Жили на Пушкинской художники, у которых уже была мировая слава – и не было денег. Не на просторную мастерскую, не на дорогую машину, не на обслуживание имиджа (это у многих – самая большая статья расходов). У художников с Пушкинской не было на самую простую еду. На макароны и маргарин. На пачку грузинского чаю. На пачку аспирина (а ведь многим нужны были и по-настоящему редкие и дорогие лекарства). Иногда Ковальский заходил в мастерскую к такому художнику и говорил: «Тут удалось выбить для тебя стипендию. Извини, что так мало, но уж сколько выбил». Многие верили, что «стипендии» раздавали какие-то фонды, мэрия, депутаты. Может, даже в то время иногда и так тоже было. Хотя – вряд ли. «Стипендии» частенько выдавались через день после того, как ему удавалось что-то из своих работ продать.
А тут этот обычно решительный и строгий человек выглядел почти потерянным. Нескольких человек, которые подошли к нему поздороваться, он без предисловий огорошил новостью:
- Привет! Вы не знаете еще? Олег умер.
Кто-то не сразу понял, о ком речь.
- Какой Олег?
- Григорьев.
Смерть прекрасна и так же легка,
Как выход из куколки мотылька.
Черта с два. Умирал Олег Григорьев мучительно, был в сознании, все понимал. Но все кончается. Даже смерть.
Есть события, которые в общем если и могут удивить, то только тем, почему не произошли раньше. Олег Григорьев был из тех, кто, как говорил Маугли, «дергает смерть за усы». Сколько о нем распускали и теперь распускают небылиц, не сосчитать – но и правдивые рассказы о его жизни могут вызвать оторопь. То, что он прожил целых сорок восемь лет - уже чудо.
Подробное изложение его биографии было бы длинным милицейским протоколом. Но кое-какие вехи расставить необходимо.
Он родился в семье, где отец был алкоголиком, а жил на Васильевском острове у Смоленского кладбища. Вариантов было немного. На дровяных баржах на Малой Неве шпана играла в «шмэн», ножи после двенадцати лет уже не были перочинными, «махаться» район на район было делом обычным. Но Олегу достался, казалось бы, счастливейший билет с огромным выигрышем. В 1956 году его приняли в Среднюю Художественную школу при Академии художеств имени Репина, и располагалась она там же, на Университетской набережной, дом 17. В этой школе можно было получить отличное среднее образование и удивительную подготовку в области изобразительного искусства. Выпускник школы, известный график Валерий Георгиевич Траугот писал о ней: «Отличие СХШ от других художественных школ зависело прежде всего от того, что наша школа находилась в институте. Дети, хотя учились в школе, но чувствовали себя студентами, <…> ходили на защиту дипломов. <…> Я помню и защиту Мыльникова, и защиту Мальцева, то есть ныне известных художников».
Его другом среди одноклассников стал Михаил Михайлович Шемякин. Обоих их из этой школы выгнали. Традиции избавления от строптивых учеников в СХШ были давними. Уж слишком высок был статус Академии – ее выпускники быстро становились членами Союза художников, получали мастерские, участвовали в выставках, их работы обычно хорошо продавались. Условие было одно – лояльность. Говори, что требуют, изображай, как учат, присягни социалистическому реализму – и ты почтенный и на всю жизнь обеспеченный человек. Из СХШ отчислили в разное время Александра Арефьева, Владимира Шагина, Геннадия Устюгова, Валентина Громова и многих других. Список отчисленных из СХШ может стать частью энциклопедии советского андеграунда. А список выпускников-отличников – списком заслуженных, премированных, лауреатов…
А от учеников в зависимости от «политического момента» требовали порой больше, чем от курсантов военных училищ.
А тут на уроке физики учитель оборачивается на доску и читает:
Когда бы с яблони утюг
Упал на голову Ньютона,
То мир лишился бы тогда
Всемирного закона.
Ну ерунда, скажете вы. Шалость мальчишеская, шутка, подумаешь. А вот и нет. Вы в Академии художеств! Почти Генштаба! Тут нельзя шутить в недозволенное время, а главное – в недозволенной форме!
Но еще хуже, если ученик и не шутит. То есть, если он к своим неподходящим работам относится серьезно!
Я взял бумагу и перо,
Нарисовал утюг,
Порвал листок, швырнул в ведро —
В ведре раздался стук.
А тут еще и подоспела поэма Григорьева «Евгений Онегин на целине». Так что был признан виновным в формализме и неблагонадежности и приговорен к изгнанию из стен Академии.
Стыдно гордиться зрением,
Когда ты среди слепых.
И вот я из невидения
На свет возвращаю их.
Палку хватаю длинную -
Премудрость невелика.
И по затылку дубиною...
И светлеет башка!
Вот уже все прозрели.
Видят - с дубиною я.
Всей толпой налетели -
И ослепили меня.
Поэт Глеб Горбовский потом сетовал и каялся, что именно он налил Олегу первый стакан. Зря, наверное, налил – но зря и сетовал. Второй-то стакан Олег себе сам раздобыл.
Тем, что литератор пьет, никого не удивишь. Ах, Довлатов, ох, Высоцкий, ух, Ерофеев, ой-ёй-ёй Куприн, ей-ей- Есенин… Да ладно. Зато слесаря и плотники, строители и электрики у нас как стеклышки. Только слегка запотевшие.
Высоцкий пил – и шел на репетицию, на спектакль, на концерт. Довлатов пил – и потом заставлял себя сесть и писать. Куприна жена не пускала в супружескую спальню, пока он не напишет обещанное ей количество страниц и не будет трезвым.
Те, кто пьет для ухода от реальности, для веселья, для чувства праздника – еще имеют какой-то шанс. Самое страшное проклятие наложено на тех, кто может в пьяном состоянии писать и даже вдохновляться именно в этом состоянии. Потому что вдохновение коротко, а все остальное – надолго. Или навсегда.
Его детские книги поражают совершенно детской же непосредственностью, они написаны человеком, который смотрит на мир огромными удивленными глазами, не желает принимать то, к чему взрослые притерпелись. Опасно искушать судьбу сочетанием несочетаемого.
Его парадоксальный взгляд на реальность прекрасно виден в двух сюжетах для «Ералаша», снятых по его сценарию. Стихи его без этого парадоксального взгляда просто не могли бы существовать.
Но «на химию» за тунеядство он попал по совокупности множества обстоятельств. Потерял паспорт, с кем-то подрался, не то заступился за девушку, не то просто не потерпел хамства, вызвал гнев Сергея Михалкова первой книгой своих стихов «Витамин роста».
Не будем приводить здесь цитат из его стихов – читатель найдет их сам с легкостью необыкновенной. Речь не совсем о поэзии.
Часто о литераторах-маргиналах говорят, что они опускаются на самое дно, чтобы лучше понять человека. Вряд ли кто-то делает подобный выбор осознанно. Только представьте себе: приходит писатель в отделение СП и в соответствующей комнате просит барышню о творческой командировке: «А не могли бы вы мне, Людочка, организовать творческий отпуск на самом дне? Но только не экскурсию – мы же реалисты, в конце концов! – а с полным погружением, с каким-нибудь ужасным производством, с компанией деклассированных элементов? А можно организовать небольшой срок в колонии месяца так три с половиной, а то у меня лекции в университете, не получилась бы накладочка? Ну и запойчик небольшой можно организовать? Месяца на два, не больше, но желательно с белой горячкой? А то сами понимаете, проникнуться материалом со стороны не получится!» Людочка отвечает: «Ну, вы поздновато обратились, конечно… У нас и фондов уже не хватает. А может, согласитесь вдвоем с прозаиком *** из Иваново? Да, мне справочка нужна будет из поликлиники о прививках и отсутствии противопоказаний. А насчет срока – ну тут посложнее, но я что-нибудь придумаю. Сейчас позвоню. Алло, это районный суд? Из Союза писателей вам звонят. Не можете организовать литератору месяца на три… Нет, что вы, общего режима. Ах, общий переполнен… А принудительное лечение? Не практикуется… Ну извините». Уж простите, запой и наркологию я вам обеспечу, но вот со сроком придется подождать до четвертого квартала. А пока поезжайте в обычный дом творчества!»
Нет. Так – не бывает.
И только в пьянстве дело: Довлатов пил со своим братом, с друзьями литераторами-неудачниками. Высоцкий пил сперва с друзьями по двору, потом – по театру, а потом наливали буквально все подряд, и часто выпить было легче, чем объяснить, что не хочешь. Но все они старались держаться своего берега, своей компании, своего ремесла. С Григорьевым было куда сложнее.
Писатель или поэт оказывается на самом дне в силу обстоятельств, главное из которых – его характер. И дело не в упрямстве, не в том, что не слушал маму с папой, которые столько раз предупреждали «не пей, сынок», – беда в абсолютной невозможности приспособления. Такой человек не «не хочет» – он и правда не может приспосабливаться. А платить за это приходится по полной цене. И если бы только ему самому.
30 апреля 1992 года труп Олега отнесли в морг, где он лежал неделю. Дело не в том, что это случилось накануне праздника, а в том, что друзья Олега хотели похоронить его достойно. Они сумели выбить место на Волковом кладбище, пусть и не на литераторских мостках. Договорились об отпевании в храме Спаса Нерукотворного на Конюшенной площади – в том самом, где отпевали Пушкина. Придать торжественности ритуалу взялся режиссер Борис Понизовский. Похоронить его удалось только 8 мая. На прощание и на похороны пришли журналисты, кинодокументалисты, множество известных деятелей культуры. Это делалось не только ради него, но ради девочки Маши, дочери Олега. Хотелось, чтобы она запомнила, что отец был не просто какой-то неудачник, а поэт, и поэт значительный, что проводить его в последний путь пришли замечательные люди. Запомнила ли она это?
Сперва отправили в Вологодскую область за тунеядство (прямо как Бродского). Он еще писал, что работа куда лучше оплачивается, чем поэзия. Потом было много лет случайных заработков, беготни от участкового и милиции вообще, и закадычный враг – алкоголь.
В 1989 году ему угрожал реальный и длительный срок. Три месяца он просидел в «Крестах», ожидая, чем кончится дело. Но за него выступили Пен-клуб, Союз писателей, множество известных людей. Обошлось. Но другого за его поступок посадили бы даже в 89-м году.
Трагизм его жизни был не в изломанной судьбе. Настоящий ужас начался тогда, когда такая жизнь начала ломать и корежить его личность. Это неизбежность, которая ждет каждого на этом пути – и мало кому удается сохранить свою душу. Удивительно – Григорьеву это удалось!
Когда кончались деньги и вдруг ему в голову приходили печальные мысли, он приходил к Флоренскому, или к Шагину, или к Понизовскому (хотя, чего там ходить – он у него и жил последние месяцы) и вздыхал, что хочет пойти к Машеньке. Но как к ней пойдешь, если не на что даже конфет купить!
Сердобольные жены Митьков (кто не знает, поинтересуйтесь, кто это такие, тогда вы узнаете, что жен настоящих Митьков всегда зовут Оленьками) Оленьки собирали все самое вкусное в доме и даже давали ему небольшую денежку (большую давать было нельзя). Он действительно шел к Маше в детский дом на Черную речку, и об их встречах она делала трогательные записи в детском дневнике.
Олег Григорьев – поэт замечательный, он достоин как минимум обязательного прочтения (как относиться к его наследию дальше, пусть каждый решит сам).
Но как бы ни были порой ироничны и откровенно смешны его стихи – в его юбилей совсем смеяться не хочется.
Маша в 2007 году совершила самоубийство, оставив сиротой свою двухмесячную дочь – внучку Олега Григорьева.
Но если единственный вывод, к которому вы пришли: «Просто бухать надо меньше! И было бы все у них нормально», – то вы так и не поняли, почему столько замечательных людей за него заступалось, почему столько людей пытались ему помочь. Знаете что? – не читайте вы его стихов, если имеете склонность все упрощать. Чем неправильно понять поэта – лучше вообще его не читать.
