 |
Когда мы говорим о 1812 годе, первыми приходят на ум «дубина народной войны», Пьер в цилиндре на Бородинском поле, дуб на Лысой Горе, «мысль семейная». Эпоха так тесно сплелась с мифом, что для среднего россиянина Наполеон и Андрей Болконский — фигуры одного порядка. |
Героев в романе много: несколько дворянских фамилий, у каждой из которых своя проблема (в Смоленске 1812 года все семьи — несчастны), крестьяне, чиновники, офицеры. Тем удивительней, что Яковлевой удается никого не потерять и мягко вести читателя по сюжету, как между комнатами в иммерсивном театре или аттракционами в парке. Сравнение с аттракционом тут не просто так приходит в голову: автор как будто решила создать тематический парк «Россия 1812 года», но за неимением бюджета сделала это в прозе. Вот здесь у нас бал: дамы, кавалеры, мазурка, лорнет, «мне было обещано», «какой скандал». Справа вы можете видеть игру в карты: шампанское, доломан расстегнут на груди, «я еще обязательно отыграюсь», шулер банкует с лукавой усмешкой. Вот Наполеон: шляпа, рука за пазухой, «нашествие начинается». Вот тут, извольте посмотреть, дуэль: рассвет, секунданты, пистолеты, барьер. А там вон оборотень заканчивает свое кровавое пиршество. Нет, погодите, это в программу не входило.
В общем, получается репертуар группы «Белый орел», только булка не хрустит. И все-таки нет, не совсем то. Во-первых, мутит воду сам главный герой, Бурмин: он не патриот, нелюдимый, крестьянам дал волю, по ночам гуляет в лесу, двери чиновников чуть ли не ногой распахивает. Это не говоря о ликантропии, которую он пытается вылечить. Он рад бы не привлекать к себе внимание и тихо самому разобраться со своими проблемами, вот только дворянин всегда на виду, тем более, ведущий себя так странно. За ним интересно следить, пусть и как герой он скорее пассивен: чаще реагирует на обстоятельства, а не предпринимает что-то сам. Во-вторых, царская Россия у Яковлевой — крайне неуютное место, плохо совместимое с представлениями об идиллии. Тут разоряются, торгуют людьми, борются за местечко повыше в социальной иерархии, уничтожают репутации развлечения ради. Случайное сексуальное приключение, став достоянием общественности, может стоить человеку положения в обществе.
— Что же прикажете мне теперь делать? — прошептала Алина. Но не расплакалась.
— Не ревёшь. Молодец, — кивнула старуха. — Что делать... В мои года нравы были проще. Всё можно было покрыть деньгами. А нынче... Ох, детка, — вздохнула она, словно вспомнила о другой. Тоже попавшей в беду. Покачала головой: — Нынче прощают всё и без денег. Любой разврат, любое преступление. Если только на виду всё тишь да гладь. Пригни голову. Умолкни. Упроси маменьку и папеньку пожить в деревне. Увезти за границу. Потом вернись. Скромно, тихонько, бочком. Пресмыкнись. Покажи, что ты тише воды ниже травы. Может, сойдёт.
Алина усмехнулась:
— Тихонько? Пресмыкнуться?! Перед кем? Перед глупыми квочками?
Старуха печально глядела на её гнев.
— Квочки пребольно клюются. Могут и заклевать.
Яковлева с большим вниманием к деталям описывает этот мир, который, кажется, вот-вот разорвет от раздирающих его противоречий и угрозы войны. Правда, то и дело проскакивают — не сказать ляпы, скорее странности. Преступления здесь расследуют дознаватели, появившиеся в полиции только в 1860-е. Годы с 1805 по 1812 Россия проводит мирно, хотя вообще-то до 1807 года продолжалась кровавая Польская война, которая едва не стоила Петербургу всех сухопутных войск, а на морях шла война с Британией. Великая армия Наполеона в «Нашествии» практически сразу после вторжения оказывается у ворот Смоленска — в реальности от Немана до Смоленска шестьсот километров, которые французы покрывали два месяца, потеряв при этом четверть армии. И так далее. Историк в недоумении водит карандашом по бумаге, пока критик задумывается, зачем эти ляпы Яковлевой: ведь по многим сценам видно, как она кропотливо изучила эпоху.
Тут надо снова вернуться к «Войне и миру». Там тоже семь лет между Аустерлицем и Бородино проходят на «таймскипе», а армия Наполеона кажется апокалиптической угрозой, перед которой русские войска до поры до времени бессильны. Я догадываюсь, что хотела сделать Яковлева: раз уж реальность и толстовский миф так сплелись, надо этот миф взломать и хорошенько в нем покопаться. Не зря тут упоминают персонажей «Войны и мира»: герои Яковлевой смотрят на те же события, что и Болконские с Ростовыми, только своими глазами.
Связь с каноном тем плотнее, чем больше его текстов обыгрываются в романе. Отвергнутая возлюбленная замужем за генералом и вдруг встречает на балу старую любовь, явившуюся словно ниоткуда — ничего не напоминает? Глупая дуэль заканчивается трагедией. Старая барыня держит крестьянин-егеря в качестве секс-работника. Даже Порфирий Петрович здесь появляется в виде не то тайного, не то статского советника Норова — такой же хитрый и готовый поступиться принципами ради цели. Яковлева не в первый раз играет с каноном: в «Поэтах и джентльменах» классики становились супергероями, а в «Азбуке любви» они же учили подростков целоваться.
Что отличает «Нашествие» от классики — нюансы. Зависть дворян к зажиточным крестьянам, которые проявляют деловую хватку и быстро богатеют. Стремительно разоряющиеся семейства, которые держатся на предприимчивости дочерей — именно они «менеджерят» долги и предупреждают расходы. Дворяне настолько бедные, что вынуждены жить в дорожных каретах и «продавать» дочерей в брак первому встречному.
Но главное — крестьяне. Ноунеймы русской литературы, которые по-настоящему заинтересовали своих эксплуататоров только в канун освобождения. В последние годы у читателей проснулся интерес к «крестьянскому взгляду» на царизм. Сборник записанных крестьянских историй «Серый мужик», вышедший в издательстве Common Place, становится интеллектуальным бестселлером. На конференциях обсуждают возможность появления российского аналога slave studies («исследования рабства»), а Евгения Некрасова в «Коже» проводит прямую параллель между крепостничеством и рабством в США, рисуя картину эксплуатации в масштабе половины земного шара. Марина Степнова в «Саду» показывает упадок общинного хозяйства и зачервивленных крестьянских детей (за что получила упреки от читателей). Яковлева тоже возвращает крестьянам голос, разрывая плотную ткань канона и показывая, на чьих плечах держались те самые балы, дорогие выезды, поступления в гвардию и прочие дворянские развлечения. Крестьяне — не безликая толпа, а сообщество со своими представлениями о реальности и правилами поведения. Они угроза — и когда жестокий помещик Шишкин сулит им наказание за ослушание, переживаешь скорее не за мужиков, а за жизнь самого Шишкина.
Как оказалось, не зря. Крестьяне у Яковлевой только и ждут, что вцепиться в горло вчерашним хозяевам, и ликантропия тут совсем ни при чем.
За окнами начинало сереть утро. Высокий красивый лакей обходил вокруг разорённого стола. Собирал и укладывал серебряные приборы, чтобы отнести в мойку. Взял бокал с недопитым вином. Подержал. Посмотрел на свет. Поднял, как бы приветствуя кого-то. Поставил на стол.
— Не допьёшь? — спросил женский голос.
Лакей надменно приподнял брови, всё так же занимаясь своим делом:
— Объедки — для свиней. Горничная девка Анфиса зачарованно смотрела на него. Он так был красив! Красивей молодого графа. Вот кому бы графом быть. Хорош был бы — хоть в мундире, хоть во фраке. А родился холопом, рабом — и хоть тресни.
— А мы не свиньи разве? — спросила.
— Про вас, Анфиса Пална, не знаю. А я сам решаю, кем мне быть.
— Лакеем, — поддела она.
Он невозмутимо укладывал вилки, ножи. Бережно. Чего ж колотить да царапать.
— Сейчас лакеем. Потом — посмотрим.
Тем заметнее, что оборотни для Яковлевой — скорее сюжетный механизм, нежели предмет интереса. Очевидная метафора: обстановка накалилась настолько, что из людей наружу рвется звериное начало. Мы так и не узнаем, откуда здесь взялись ликантропы и почему скорость превращения человека в зверя зависит исключительно от авторской прихоти: то ли оно занимает несколько недель, то ли достаточно одной ночи. С другой стороны, разве так и не выглядит крестьянский фольклор? В нем странные вещи просто происходят, выявляя назревшие противоречия и скрытое недовольство крепостными порядками.
В конечном итоге, Яковлева средствами фантастики проделывает работу, которую русской литературе предстоит проделать с каноном (то, чем занимался проект «камон канон»): переосмыслить его, полистать пропущенные страницы и встретиться с неприятной стороной, на которую не хочется обращать внимание. Потому что литература — не шеренга истуканов, запертая на постаментах внутри воображаемого пантеона культуры, а — живая материя, с которой мы взаимодействуем каждый день. Не надо стесняться классики, не надо перед ней благоговеть: нужно задавать вопросы и задумываться о своем отношении к ней. Потому что осмысление своего прошлого — это работа, которую предстоит делать каждой культуре, если она хочет двигаться в будущее. И это работа, которая назрела у нас давно, задолго до 24 февраля. А то, что пока за нее отвечают оборотни да говорящие медведи из «Кожи», — почему бы и нет? Без призраков Анны Радклиф и мрачных стен Отранто не было бы и реализма. Фантастика всегда реагирует первой — за то и любим.
