 |
Когда автор хочет создать масштабный, великий в его представлении роман, ему и замахнуться первым делом надо на какую-нибудь большую тему. Например, Древний Рим. Или война, революция там. Или вот, еще лучше — первые христиане. Ну, а чтобы было не так скучно... то есть чтобы добавить еще масштаба, можно прицепить к этой линии вторую, посовременнее. Приклеить можно что угодно к чему угодно, было бы желание — но историю великих испытаний лучше всего ставить в параллель с другими страшными событиями. Конечно, без войны не обойдешься — и лучше всего подошла бы Великая Отечественная (две святые темы сразу, никто не посмеет и слова сказать). Но Великая Отечественная — тривиально, да и далековато по времени. Давайте-ка лучше Афган. |
Историю священномученника Киприана и его возлюбленной Иустины можно прочитать где угодно, пересказывать ее не берусь. На фоне — сюжет об афганце Сашке, инвалиде войны, который то вспоминает беззаботное детство, то ходит на спиритические сеансы некой Лили и разговаривает там с духом Сталина:
На вопрос о судьбах перестройки поведал доверительно, что «Борис станет первым и разрушит страну», «собирать станет Владимир», а «возродит Алексей».
В общем, Сашка тоже раскаявшийся язычник: однажды покупает Библию, всю ее с трудом читает (это днем, а по вечерам изучает апокрифы и Четьи-Минеи), а в финале и вовсе принимает монашеский постриг. Очищается и все такое.
Нет, обе истории достойны рассказывания: и афганца, который сначала сомневался, а потом пришел к Богу; и тем более священномученика Киприана, который сначала был в услужении у ведьмы, потом стал жрецом, потом встретил свою любовь, а потом пришел к Богу. Но вот в чем проблема — обе они рассказаны по-разному, и оба способа равно ужасны. Так плохи, что «Прекрасный стиль» в названии книжной серии звучит насмешкой над читателем.
Античная линия стремится подражать, собственно, представлениям о текстах античности с их неторопливостью, торжественностью, приподнятостью. Но — увы! — фразы автора увесисты не за счет мастерства, а потому что облеплены ненужными архаизмами, экзотизмами и огромным количеством тяжелых метафор, как люстра в Опера Гарнье. И как эта же люстра, время от времени стиль просто падает в зал.
Линия афганца Сашки ничуть не лучше: ее стоило бы, наверное, на контрасте сделать лаконичной, предельно скупой, даже рваной. Но нет — в этой части стиль автора напоминает сказ, а сказ не может быть ни по-настоящему страшным, ни торжественным. Сказ не бывает про настоящих людей, вот что.
С сумочкой старой, лаковой, какую Сашка помнил еще с пацанских своих времен, потому как тайком рылся в ней в поисках карамельки-леденца, а находил флакончики духов, губную помаду в железной блестючей гильзе, дамские перчатки, платки, чеки из магазинов, квитанции и жировки. Но иногда и кульки конфет, от сладкоежки упрятанные.
Когда переваливаешь за половину книги, понимаешь, что, кажется, для автора это главное и есть — красивости, инверсии, что там, что тут. Бывает и правда симпатично:
Богатые ковры из Персиды нещадно расстилали прямо на земле, поверх ковров — тугие подушки, выделанные шкуры тонкорунных овец, шерстяные одеяла на случай ночной прохлады. Бронзовые светильники в руку толщиной с керамическими колбами, залитыми очищенным оливковым маслом. Медные подносы размером с колесо крестьянской повозки полнились лиловыми и матовыми гроздьями винограда, треснувшими до самого алого чрева гранатами, фиолетовыми смоквами.
Ну, такая «Тысяча и одна ночь». Библия с картинками для самых маленьких, восточный базар.
Но о страшном не просто так принято писать лаконично. Иногда, пытаясь впечатлить читателя, прямо впечатать его в ужас, можно прозвучать глупо:
У гроба ее вновь прорвало. Не чувствуя близости мужа, не имея возможности коснуться дорого лица, она лила слезы прямо на цинк, гладила его непрестанно рукой и даже несколько раз ударилась в отчаянии лбом. И гроб отозвался на ее удары гулким металлическим эхом.
Или даже очень глупо:
Позади трупов расцветал пышно, дыбился в небо огненный букет, искусно сплетенный из траекторий рвущегося с глухим треском и свистом боеприпаса, оранжевых вспышек сочащейся гидравлической жидкости и масел из раскаленных узлов, изумрудных и аквамариновых протуберанцев плавящейся меди, латуни, свинца, бенгальских огней магния. Красиво горел вертолет. Скорбно.
Читатель бы рад сочувствовать, рад шо-ки-ро-вать-ся месивом тел, жестокостями там и тут, количеством оторванных ног, съеденных трупов, убитых животных и людей. Но для него зачем-то присыпают весь этот ад красивостями, сыплют на гнилое мясо сахар. Автору самому по большому счету, не так интересно, что там с первыми христианами, да и афганцы не такие уж важные ребята. Главное — он сам, его «прекрасный» язык, его велеречивость, сладкая патока слов. Вот простой парень скажет, что заразился туберкулезом, и поэтому не пошел в армию. А Дмитрий Лиханов его с удовольствием поправит: «Коварно прорвавшаяся в его плевру палочка Коха, впрочем, уже через несколько месяцев прервала его карьеру в ВВС». Он может, чего там, ему не жалко. На вклейке об авторе сказано же, что творчество Лиханова — «наследование традиции благоуханной тургеневской прозы» (нет, не шутка, так и сказано).
Была я тут на одном восточном базаре — это в Тбилиси на Сухом мосту. Куча народу, пыльные хрустальные люстры, ковры, все орут разными голосами. Колорит, в общем.
И увидела я на покрывале у торговки красивые сережки, такие все в камнях, из благородный меди. И подошла я к ней, и присела на корточки, и повертела их в ручках — и увидела, что они все в фальшивых камнях и даже с дешевыми стразами. А вместо меди там — пластик с золотой краской.
— Ну, это же не антик? — я переспросила у торговки.
— Почему не антик, слушай? — обиделась она. — Конечно, антик. Просто никто не носил.
Я положила сережки на место и разочарованно пошла дальше по барахолке. А торговка тоже разочаровалась во мне — ну как, не поверить в такую подделку. Сияет же. Красиво.
И раз она всё стоит там, на Сухом мосту, каждый день, то кому-то, наверное, нравится.
