Вышел новый роман Дины Рубиной "Ангельский рожок" — заключительная часть трилогии "Наполеонов обоз". Наконец-то станет понятно, чем завершится история любви главных героев и что будет с фамильными сокровищами, хранящимися в швейцарском банке. Автор рассказала в интервью РИА Новости о том, как ей удалось "проникнуть" в израильскую тюрьму, о русской безбашенности и мистическом реализме.
— Чтобы работать над завершающей книгой трилогии "Наполеонов обоз", вы уехали в деревню в Тульской области. Среднерусский пейзаж помогал настроиться на этот роман?
— Просто как-то замечательно совпало деревенское уединение на берегу пруда, с тремя лебедями, с настроением завершающей части моей трилогии. За забором пламенел девичий виноград, а с веранды просматривались такие зеленые и желтые холмистые дали — дыхание перехватывало. Добавьте сюда хороший кофе, который теперь, слава богу, можно найти в любой глуши. Очень правильное, литературное оказалось место. Уже скучаю, надеюсь снова когда-то засесть там за работу.
— Чуть ли не половина действия "Ангельского рожка" происходит в израильской тюрьме, где главный герой Аристарх служит доктором. И вы подробно, со знанием дела, описываете страшные, кровавые тюремные будни. Как вы собирали этот материал?
— Это как раз понятно: писательское стремление поймать за рукав — за полу интересного собеседника и не отпускать, пока не выложит все особенные профессиональные истории. Когда роман еще только задумывался, я выступала в одном из городов Израиля и подписывала читателям книги. Ко мне пробился человек и поверх голов спросил: "Дина Ильинична, вас интересует судьба и работа тюремного врача? Я пятнадцать лет террористов лечил — интересно?" Я крикнула: "Да-да! Конечно, интересно! Пишите свой телефон!" Так началась наша долгая переписка с человеком, чье имя я даже не могу упомянуть в разделе "благодарности" в конце романа, ибо подобные сферы — в любой стране — отнюдь не распахнуты пригласительно. В любой стране тюремные будни — штука тяжкая.
— В романе вы совершенно узнаваемо описываете очень известного современного российского писателя, который скрывает свое лицо. Конечно, он у вас под вымышленным именем. Но сразу понятно, о ком речь. Вы с ним лично знакомы? Как думаете, он, или его многочисленные поклонники, или издатели могут как-то отреагировать на ваше порой забавное и иногда немного обидное его описание?
— Нет-нет, у меня не было цели как-то изобразить или тем более задеть моих коллег, которых я уважаю и за которых всегда стою горой. Ибо, как приветствовали друг друга при встрече участники литературного объединения "Серапионовы братья": "Здравствуй, брат, писать трудно!" В этом романе действительно есть небольшая галерея писательских физиономий, но придуманы они исключительно для того, чтобы проиллюстрировать редакторские будни моей героини и вообще живописать литературный процесс.
— Героиня трилогии Надежда в 90-е годы занимается издательским бизнесом. Как вы думаете, почему в нищей стране, когда продукты выдавали по карточкам, именно книги приносили доход, сопоставимый с банковским бизнесом? Голодный народ скупал книги, читал запоем. Как вы объясните этот феномен?
— Так об этом и сама героиня говорит в романе своему польскому боссу: "Возможно, у русских сейчас проблемы с продовольствием, но читать они не разучились и знают толк в литературе. Это наш национальный промысел". Национальный промысел, понимаете? Этим все сказано.
— Яркий персонаж "Наполеонова обоза" со странным именем Изюм, горе-изобретатель, все время попадающий в нелепые ситуации. Мне кажется, есть только две страны в мире, где встречаются именно такие Машиахи и Кулибины, — Израиль и Россия. Как думаете, почему эти страны порождают подобных чудаков?
— Изюм, между прочим, фигура не столько забавная, сколько трагическая. Именно он олицетворяет в романе национальный российский тип человека талантливого, сообразительного, живого, хитрющего, но незадачливого и, в общем, пронзительно печального. Недаром в финале его образ поднимается до трагической высоты: именно он возвращает на родину тела погибших.
Да, и в России, и в Израиле чудаков более чем достаточно. Тут можно вспомнить, что пророки, которых побивали при их жизни камнями, тоже считались сумасшедшими. "Нет пророка в своем отечестве" — это сказано евреями о евреях; а в России — ну, здесь безбашенность всегда зашкаливала, к благодатной и благодарной радости писателей, которые на этой безбашенности много чего создали в русской литературе.
— У Надежды есть конкретный прототип — насколько я знаю, это редактор из издательства, с которой вы долгие годы работали и дружили. А у Аристарха есть прототип?
— Никаких прототипов. Совпадение имени и должности героини с реальным человеком ровно ничего не означает. Почему читатели так противятся мысли, что воображение писателя способно создать живого человека? Почему буквально жаждут, чтобы "это реально было". Еще Набоков сравнивал читателя с ребенком, которому рассказывают на ночь сказку, а тот доверчиво спрашивает: "А это правда было?" Надежда и Аристарх созданы моим воображением, я горжусь ими — их цельностью, их человеческой значимостью, беспощадностью их судеб.
— Любовь как у Аристарха и Надежды — это дар или проклятие?
— Дар и проклятие. Испытание и награда. Жизнь и смерть. А на меньшее они не согласны. Получились у меня такими — за длинную трехтомную дорогу.
— В ваших книгах много мистики, есть цыгане, гадалки, ведьмы. А с вами происходили какие-то загадочные истории? Или, может быть, они вовсе не загадочные, а нужно просто уметь отгадывать? Вы умеете отгадывать подсказки и знаки Вселенной?
— Цыгане — не мистика. Это мои родственники. Гадалки — тоже абсолютно реальные персонажи нашей жизни. А ведьмы… так ведь каждая незаурядная женщина — немного ведьма, правда? И загадочными историями всегда полна наша жизнь. Повспоминайте свою — непременно отыщете пару случаев. Но это правда, что они заметнее, когда приглядываешься к знакам, якобы случайным. Один из героев "Ангельского рожка" замечает: "Эйнштейн говорил, что случайность — визитная карточка Бога". А случайность порой зависит от нашей чуткости — вовремя подметить, пойти по этой дороге, а не по той…
— Ваши книги переводят на иврит? Там ведь очень много еврейского, израильского, национального.
— Нет, последний по времени язык, на который перевели одну из моих книг, — эсперанто. Но не иврит. Там и без меня много писателей "израильских, национальных". Помните замечательную фразу: "Эксперт — это любой человек не из нашего города"?
— Вы считаете себя человеком двух культур? На русском языке вы так талантливо пишете, в Израиле уже давно живете.
— В Израиле я живу тридцать лет, но касаемо культуры, языка и способа излагать свои мысли являюсь человеком тотально одной — а именно русской — культуры.
— У вас двое внуков. Они еще маленькие, насколько я знаю. Русский язык они будут знать настолько, чтобы читать ваши книги?
— Увы. Несмотря на то что у меня дома действует жесткий закон "говорить только по-русски", эта парочка щебечет исключительно на древнееврейском языке. Есть, конечно, любимые слова: "супчик", "оладушки", "картошечка", "подарочек". Их выговаривают с любовью. Ну, пусть бабка запомнится хотя бы этим. У каждого ведь своя бабка.
