Советуем почитать

На русский язык перевели новый роман Алессандро Барикко «Эммаус», лишь год назад изданный на итальянском. Книга эта не менее маньеристская, чем известные «Шелк» или «Море-океан» того же автора. Правда, она не столько о любви, сколько о вере и социальных границах. Появись «Эммаус» у нас в эпоху СССР, он вполне мог стать столь же популярным, как и знаменитая «Над пропастью во ржи» Сэлинджера.  
 
Главные герои этого мини-романа - четверо приятелей, едва вышедших из подросткового возраста (им по 16-18, а действие книги происходит, видимо, в 1970-е, когда сам Барикко был ровесником своих персонажей). Они принадлежат к мелкой итальянской буржуазии. Их семьи, как отмечает рассказчик, из тех, что гасят свет, выходя из комнаты, а кресла в гостиной накрывают целлофаном. А еще они - верующие католики. Но вера дана им не как дар, а как доктрина. Она не приносит мир душе, скорее, будит в ней доселе неведомые страсти. Поэтому подростки каждый день ходят работать волонтерами в больницу для бедных. Они не знают, зачем это делают. Формальный ответ - потому что они верят в Господа и Евангелие. Их физический и духовный мир ограничен литургией.

И есть другой мир, к которому подростки почти не имеют отношения, лишь изредка с ним соприкасаясь. Мир аристократов. Мир больших домов, теннисных кортов, античных статуй, лакированных туфель, черных простыней и забытых на столиках стаканов с остатками спиртного. У жителей этого мира нет морали, благоразумия, совести, зато есть деньги, знания и опыт. В отличие от мелких буржуа у них нет распорядка дня - они не верят в спасительную силу привычек. Они не верят ни во что. «Они сеют добро и зло, не делая между ними различия. И сжигают память, а по золе читают свое будущее». В одном из таких домов живет девушка Андре. Она королева - другие девушки ей подражают, у нее нет подруг, она встречается с парнями старше себя, и у нее отнюдь не безупречная репутация. Она и станет катализатором всех несчастий, которые произойдут с юношами.

Новый роман Дмитрия Быкова «Остромов, или Ученик чародея» рассказывает о тайне жизни и смерти.

В питерском арт-клубе «Книги и кофе» Дмитрий Быков представил свой новый роман «Остромов, или Ученик чародея». Это заключительная часть трилогии, начавшейся с «Оправдания» (2001) и продолжившейся «Орфографией» (2003).

В «Остромове» речь идет о «деле ленинградских масонов» 1926 г. и ключевом фигуранте дела — Борисе Васильевиче Остромове. В фамилии его прототипа — Астромов — Быков сменил первую букву, очевидно продолжая игру с буквой «О» в заглавиях трилогии, а заодно развязывая себе руки.

Быковский Остромов — масон, авантюрист, сокрушитель женских и юношеских сердец, соответственно, еще и большой артист главного дела своей жизни — ловли человеческих душ — собирает в Ленинграде масонскую ложу, предварительно пообещав доносить обо всем в ней происходящем в ОГПУ. В масоны охотно записываются актрисы, юристы, экс-дворяне, студенты, студентки и прочие «бывшие» и «недовыясненные».

Собираясь вместе, они учатся под руководством Остромова медитировать, а заодно ловят остатки жизни, которая теплится в их сборищах и разговорах о монархии, Рафаэле, Достоевском, плюшевом христианстве, шумерах, Вавилоне или новой немецкой фильме.

Старая машинерия пущена в ход в новых рассказах Сорокина не по инерции, а для демонстрации той степени распада, которую мы наблюдаем в окружающей нас реальности

Страх русского издателя перед рассказом велик. Так велик, что даже могущественное «ЭКСМО» как-то раз, издав сборник рассказов молодого иностранного писателя, продающегося по всему миру приличными тиражами и получающего призы за сценарии в Канне, заклиная финансовых духов, шлепнуло-таки на титул волшебное слово «роман». То есть чтобы в России издали твой сборник рассказов, нужно быть писателем из первой десятки: Пелевиным, Толстой, ну, или Сорокиным, ему тоже можно.

«Моноклон» трудно назвать «новой книгой»: рассказ «Тридцать первое» был опубликован в «Снобе»; «Черная лошадь с белым глазом», «Волны» и «Кухня» — в сборнике «Четыре»; «Занос» — у нас на OPENSPACE.RU. То, что часть текстов была опубликована именно в периодике, неслучайно.

Глюк обкуренного патриарха
Вышло «Глубокое бурение» — сборник повестей Алексея Лукьянова с фантастикой различной дозировки — от полностью заглючившего мира сикарасек до оживших покойников в трудовой бригаде слесарей, плоской Земли и летающих человеко-жуков.

Каждая вещь сборника, если не в цикле, сама по себе. Без них, без остальных. И каждый раз с какой-то новой разновидностью Лукьянова. Иногда кажется, что в сборнике три автора. Иногда — что четыре.

Совершенно сюрреалистична, например, «Книга бытия» с иглокожими, хвостатыми, панцирными персонажами, странствующими в сжимаемом пространстве-времени и ведущими разборки в некоем психоделическом мире, где каждая узнанная деталь природы и быта — как редкий подарок ошалевшему от потока глюков читателю. А в «Глубоком бурении», напротив, работяги слесари и сварщики вкалывают и калымят, пьют пиво, воруют металл, режутся в домино с помершим и откопавшимся в виде скелета членом бригады скандальным Борей — как в жизни.

Проза не написанная, а точно выкованная автором, который на самом деле хоть и писатель, а еще и кузнец.

Лосев, Л. Меандр: Мемуарная проза / Л. Лосев. — М.: Новое издательство, 2010
Традиционно мемуары ограничиваются описанием событий и портретом героя, рассчитывая, что выводы читатель сделает самостоятельно. Но сегодня все меняется.

Проверку писательской гениальности давно перепоручили времени, надеясь, что когда-то «там» и «потом» оно расставит все по местам. Виной ли тому смена веков, а, значит, и переход границы, на которой пора решать, кто из авторов станет классиком следующего столетия, но сегодня мемуаристы стали торопится с вердиктами.
Вердикт наощупь

Поэт и литературовед Лев Лосев (1937 — 2009) помимо биографии Бродского в серии «ЖЗЛ», оставил еще и воспоминания «Про Иосифа». Эти небольшие эссе вошли в книгу «Меандр», изданную уже после смерти автора. Размышления о степени гениальности Бродского присутствовали и в «жэзээловском» жизнеописании, но там они носили скорее резонерский характер: эмигрировавший в 1976−ом и долгое время преподававший в американском университете, автор как будто разъяснял студентам, «кто есть кто в русской литературе».

На этот раз интуитивное постижение чужого таланта продвигается почти на уровне физиологии. Лосев вспоминает, как примерял пиджаки «с плеча» Бродского, гадает, что такого «было в его походке, осанке, что заставляло публику сторониться, расступаться». Когда опробовано осязание и зрение, очередь доходит даже до обоняния: «И уж совсем странное: я никогда не замечал, чтобы от него попахивало — потом или изо рта, хотя он и писал: «смрадно дыша и треща суставами»». Определение «гениальный» тоже как будто пробуется на вкус, ведь будучи произнесенным неискренне и невпопад, оно может привести к непоправимым последствиям: «А «гениальный» в смысле «очень-очень талантливый» пусть употребляют те, кто способен выговорить: «Старик, ты гений!» — и не сблевать». Подобное «доказательство от противного» в устах Лосева выглядит довольно убедительно. Во всяком случае, после выхода «Меандра» за Бродским надолго закрепится своеобразный «физиологический портрет».