 |
Писательница и сценаристка Евгения Некрасова продолжает работать с тоскливой, вымученной реальностью, высвечивая в своих текстах сказочное и неявное. Так, проблематика ее прошлогоднего романа «Калечина-Малечина», в котором кухонная Кикимора содействует беспомощной Кате, перекликается с новым сборником рассказов «Сестромам. О тех, кто будет маяться»: сквозь слоистый, потрепанный быт вновь проступают страшные, неотвратимые чудеса, а застарелые травмы достигают физического воплощения. |
Художественное пространство сборника — ледяная работящая Москва и ее серые, неприглядные окрестности — сконструировано по принципу «в зайце — утка, в утке — яйцо, в яйце — игла». Сюжеты Некрасовой сходу не раскусишь, ведь всякий, кто в них мелькает, не тот, кем кажется изначально. То ли пес сторожевой, то ли охранник автостоянки («Павлов»); то ли моложавая женщина, то ли старуха («Молодильные яблоки»); то ли пищащие котята, то ли блестящие рыбы («Пиратская песня») — зазор между живительным и бесчувственным, звериным и человеческим, мифическим и рациональным призрачен, неосязаем. Подвижный, изменчивый текст закручивается вокруг «сердечного, древнего, зубастого» — вокруг женского начала, пронизывающего все и вся, как, например, в рассказе «Лицо и головы»: «Но, говорило женское, лицо матери — это и есть лицо жены, когда Костя узнал её в первый раз, это и есть лицо только что родившегося сына, а потом — внука. Что образ лица матери — это первая и единственная Костина легковушка, ещё новая, улыбающаяся ему у завода после пятилетней очереди».
Измаянный, натруженный женский «механизм» и его цикличные метаморфозы (взросление, насилие, рождение, секс, смерть), женское начало и его символы — то, что пристрастно исследует автор. Акцентируя внимание на телесном бытии и превращая происходящее в гротеск («Несчастливая Москва»), Некрасова «сшивает» потустороннее и земное и будто бы предлагает нам примерить болезненный опыт: «Почувствовалось, что болит живот, и Нина вспомнила, что вчерашний день — реальность. Ей стало безнадёжно, но не из-за настоящести вчерашнего, а от того, что лежит она на животе, а значит на собственных кишках, которые теперь располагались снаружи. От этого так болело».
Найтись, начаться, выпорхнуть из «маленького, игрушечного адка» и расправить крылья, сродни чудо-птице, — один из ключевых мотивов этого сборника. Впрочем, приблизиться к «всесветной любви» и свободе смогут отнюдь не все. Так, «шагая из души», главная героиня рассказа «Сестромам» проваливается в безмерную пустоту, в которой нет места «сородственности» — кажется, главного условия для спасения в этом мире. Преодоление разрозненности и возвращение к «материнскому языку», к истокам (примечательно, что в сюжетах рассказов «Потаповы» и «Начало» вода знаменует некое возрождение) становятся будто бы «антидотом» любой из травм; долгожданной ремиссией для тех, кто обвит виной.
Настоянная на фольклорной традиции и повседневной неровной речи, проза Некрасовой представляет собой плотное, однородное «вещество». Подобно тому, как плетутся заговоры в повести «Присуха», писательница создает полотно текста: созвучные слова заполняют полости, вторят друг другу и усиливают гипнотический ритм, в котором живут герои.
«Настя — умница-продумка, сразу-после-школы-замужняя, шея-мужа, мать-сына, на хорошем счету на местной службе, нахмурилась и посоветовала Саше срочно родить от мужа. И взять, наконец, ипотеку. Про родинки — ничего не заметила родненькая».
Маята, заявленная в подзаголовке, ощущается как на уровне нарратива, так и на уровне языка: зацикленность и утомительные повторения преследуют каждого. Вот за очередным несчастьем поспевает пустота, за предсмертным состоянием — блаженный сон, за любовным томлением — жизнь, начало.
И так по кругу — до бесконечности.
